ПОХВАЛА НЕЗНАНИЮ

Мы привыкли считать: знание, если оно фундаментально, — ценность само по себе и необходимый элемент духовной культуры. А можно ли ценить незнание? Если студент не знает предмета, он плохой студент; если специалист не знает чего-то существенного в своей области, он плохой специалист; если кто-то не знает, что такое закон всемирною тяготения, он просто некультурный человек.
Но, говоря так, мы смешиваем незнание и невежество.
Одно дело — не владеть уже полученными знаниями, вошедшими в арсенал культуры. Совсем другое — не знать того, чего еще не знает никто. В первом случае мы можем употреблять термин «невежество», и то с оговорками. Да, время энциклопедистов прошло, и каждый неизбежно будет «невеждой» в какой-то области. Но считать ли невеждой того, кто четко осознает свое незнание? Скорее, невежда тот, кто ничего не осознает.
Второй случай еще интереснее. Можно ли обвинять в невежестве физиков прошлого века на том основании, что они не знали квантовой механики и не подозревали, что она будет создана? Очевидно, нет. А как быть с осознанием границ современного знания и стоящих перед нами проблем? Это ведь форма фиксации нашего незнания. Но о невежестве здесь не может быть и речи. Напротив, перед нами особая форма рефлексии, без которой не может развиваться наука, важный компонент духовной культуры. Возникает даже вопрос: а чему надо в первую очередь учить, знанию или такого рода незнанию? Но — все по порядку.
Принцип Гийома
В одной из работ французского лингвиста Постава Гийома сформулирован тезис, способный претендовать на роль фундаментального принципа теории познания: «Наука основана на интуитивном понимании того, что видимый мир говорит о скрытых вещах, которые он отражает, но на которые не похож». Назовем это принципом Гийома. По сути, он утверждает: наука основана на осознании нашего незнания. Да, мы почти никогда не удовлетворены уровнем наших знаний, мы постоянно предполагаем: за освоенным скрывается что-то еще.
Уже маленький ребенок пытается преодолеть границы того, что видит. Он чувствует: любая игрушка скрывает тайну, которую надо разгадать, и стремится дополнить наблюдаемую картину, задавая традиционные вопросы: как, зачем, почему?.. И лишь привычные явления кажутся лишенными таинственности и глубины. Поэтому они часто труднее всего для познания. Да, надо быть Ньютоном, чтобы обратить внимание на упавшее яблоко и специально задуматься над этим тривиальным фактом.
Вся история философии, с Платона и Демокрита, пытается дать интерпретацию принципа Гийома и ответить на вопрос, что собой представляет мир «скрытых вещей», к познанию которого мы стремимся, что кроется за данным и освоенным. Для Демокрита это — атомы и пустота, для Платона — мир объективных идей. То есть, чтобы объяснить познание в его стремлении перейти границу освоенного, мы и сам познаваемый мир пытаемся представить как двухэтажную конструкцию, состоящую из вещей непосредственно данных и скрытых.
Можно выбрать и другой путь. Допустим, в нашем распоряжении — набор приборов. В этом случае мы не будем довольствоваться непосредственно наблюдаемой картиной и не успокоимся, пока не используем весь приборный арсенал. Но к числу познавательных средств относятся не только приборы, но и многое другое: концептуальный аппарат, математические модели, карты и чертежи... То есть «скрытый мир» Гийома можно интерпретировать как мир имеющихся в нашем распоряжении познавательных возможностей. По такому пути пошел Кант, рассматривая, в частности, в качестве средств познания категории рассудка.
Поставим вопрос конкретнее: что такое «скрытый мир» для той или иной области знания? Можно ли что-то о нем сказать? Вопрос важный: речь фактически идет о познавательных ресурсах науки, о потенциале ее развития.
Знание о незнании
Но как зафиксировать то, что еще не стало достоянием знания? «Скрытые вещи» потому и скрытые, что о них ничего нельзя сказать. Но так ли? В свете сказанного ясно: незнание определяется уровнем развития науки и культуры, знания и методов его получения. Его сферу можно зафиксировать — и надо отличать от сферы неведения. Последнее — это то, о чем мы действительно не можем сказать ничего конкретного.
Назовем незнанием то, что можно выразить в виде вопроса или эквивалентного утверждения типа: «Я не знаю того-то». «Что-то» в данном случае — это вполне определенные объекты и их характеристики. Мы можем не знать химического состава какого-то вещества, расстояния между какими-то городами, даты рождения или смерти политического деятеля далекого прошлого, причины каких-то явлений... Во всех этих случаях можно поставить и конкретный вопрос или сформулировать задачу выяснения того, чего мы не знаем.
Но речь же идет о знании! — возразит въедливый читатель. И он прав: речь действительно — об особом виде знания, о знании отсутствия у нас определенных конкретных знаний. Это и есть форма фиксации незнания: осознанное незнание, рефлексия по поводу границ познанного.
Поясним. В данном контексте нас интересуют не границы эрудиции отдельного человека, а границы познания, заданные уровнем развития науки и культуры. На этом уровне мы способны сформулировать определенное количество вопросов, задач, проблем — это и образует сферу незнания. Все, что в принципе не выразимо подобным образом, для нас просто не существует как нечто определенное. Это сфера неведения. Образно выражаясь, неведение — это то, что определено для Бога, но не для нас. Так, Демокрит не знал точных размеров своих атомов, но мог в принципе поставить соответствующим вопрос. Однако он не ведал о спине электрона или о принципе Паули.
Злоключения графа Пато
Структура незнания иерархична. Вы можете попросить своего сослуживца перечислить его знакомых, их пол, возраст, место рождения, род занятий и т.д. Это зафиксирует первый уровень вашего незнания: перечисленные вопросы могут быть заданы без дополнительных предположений, кроме того, что все люди имеют пол, возраст и прочие названные характеристики. Но среди знакомых вашего сослуживца могут оказаться боксер, писатель, летчик-испытатель... Поэтому возможны вопросы более специального характера, предполагающие введение дополнительных гипотез. Скажем: «Если среди ваших знакомых есть писатель, какие произведения он написал?».
Действуя так же применительно к науке, мы получим развернутую программу, нацеленную на получение и фиксацию нового знания, выявим перспективу развития данной науки в части, зависящей от уже накопленных знаний. То есть незнание — это область нашего целеполагания, планирования нашей познавательной деятельности.
Иерархическую структуру незнания можно показать на примере старой шутки о графе и графине Пато. Граф Пато играл в лото и проиграл пальто; а графиня Пато не знала про то, что граф Пато играл в лото и проиграл пальто; но граф Пато не знал про то, что графиня Пато не знает про то, что граф Пато играл в лото и проигран пальто; а графиня Пато не знала про то...
Суть шутки в том, что рассказ можно продолжать бесконечно. Но, присмотревшись более внимательно, легко заметить: граф и графиня — в неравных условиях. Проигравшийся граф предается сомнениям на первом уровне иерархии незнания, ибо не нуждается для постановки своего вопроса в дополнительных предположениях. А вот графиня должна рассуждать так: если граф играл в лото, то не ясно, выиграл он или проиграл, а если проиграл, то что именно? Гипотеза о проигрыше пальто неизбежно затеряется среди множества других равноправных предположений: почему пальто, а не цилиндр или часы? В этих условиях проигрыш пальто ближе к неведенью, чем к незнанию. Поэтому графиня вообще не может задать вопрос: «А знает ли граф о том, что я не знаю о проигрыше пальто?» Вопрос можно сформулировать только так: «Если граф играл и проигрался, то знает ли он о моем незнании?».
При более внимательном рассмотрении шутка не проходит: графиня и граф неравноправны, и чисто механически продолжать рассказ до бесконечности нельзя.
Тайна метода Шерлока Холмса
Герой Конан Дойля сыщик Шерлок Холмс прославился своим методом, который он сам именует дедуктивным. Перед наблюдательностью и логикой, с его точки зрения, не устоит ни одна тайна. «По одной капле воды, — утверждает он, — человек, умеющий мыслить логически, может сделать вывод о возможности существования Атлантического океана или Ниагарского водопада, даже если он не видал ни того, ни другого и никогда о них не слыхал».
В чем же тайна метода Холмса? Поиском ответа занялся известный современный логик Я. Хинтикка. Вопрос не праздный; в сфере обыденных представлений логическому выводу традиционно отводится важная роль в получении новой информации. Так полагает и Холмс. Но в противоположность этому современные логики в большинстве следуют за Л. Витгенштейном и считают, что все логические выводы тавтологичны. Вот почему, пишет Хинтикка, «концепция дедукции и логики Шерлока Холмса бросает серьезный вызов философам-логикам».
Но так называемые дедукции Холмса вовсе не сводятся к выводу заключений из имеющихся посылок!
Холмс постоянно задает вопросы и с их помощью извлекает новые посылки либо из хаоса фоновой информации, либо путем дополнительных наблюдений. Но мы видели: вопросы — это способ фиксации незнания. Значит, тайна Холмса — в его способности задавать вопросы, выявляя наше незнание в рамках той или иной конкретной ситуации. «Развязка почти каждого хорошего детективного рассказа или романа, написанного в духе повествований о Шерлоке Холмсе, — пишет Я. Хинтикка, — может быть представлена в форме действительных или воображаемых вопросов, которые Холмс адресует самому себе».
Впервые встретив доктора Уотсона, Холмс сразу определяет, что тот жил в Афганистане. «Он только что приехал из тропиков — лицо у него смуглое, но это не природный оттенок его кожи, так как запястья у него гораздо белее». В явном виде здесь нет никаких вопросов, но неявно они присутствуют. Рассуждение можно представить и иначе: лицо у него смуглое, но неясно, загар это или природный оттенок кожи. А как отличить? А какой цвет кожи под одеждой? Ага, запястья светлые. Где же он мог так загореть? В таком виде это рассуждение более поучительно, ибо хорошо показывает: Шерлок Холмс неуклонно следует принципу Гийома и за непосредственно данным ищет мир «скрытых вещей».
Вопросы деловые и праздные
Неведение, в отличие от незнания, нельзя зафиксировать в форме конкретных утверждений типа: «Я не знаю того-то». Это «что-то» в данном случае не заменить конкретными характеристиками. Поэтому мы получаем тавтологию: «Я не знаю того, чего не знаю». Тавтология такого типа — это и есть признак неведения.
Значит ли это, что в данном случае нельзя поставить никакого вопроса? Казалось бы, нет. Почему бы, скажем, не спросить: «Какие явления нам еще неизвестны?» Но вдумаемся в суть этого вопроса. Его можно расшифровать так: каковы характеристики явлений, никаких характеристик которых мы не знаем? Самой формулировкой вопроса отрицается возможность ответа: как можно узнать нечто неизвестной чем?
Сделаем оговорку. На вопрос о том, какие явления нам неизвестны, можно получить и такой ответ: нам неизвестны люди с песьими головами. Но это лишь другая трактовка вопроса, точнее, другое понимание слова «неизвестный». Люди с песьими головами нам известны: знакомы на уровне фантазии, фольклорных образов, но не известны в том смысле, что мы никогда не сталкивались с ними в реальности.
Значит, мы не можем поставить задачу поиска новых, еще неизвестных явлений, новых минералов, новых видов животных и растений? Такая задача — точнее, желание, конечно, существует, но обратим внимание: ставя вопрос, фиксирующий незнание, мы хорошо знаем, что именно нам надо искать, что исследовать, и это в принципе позволяет найти соответствующий метод, то есть построить исследовательскую программу. В случае поиска неизвестного такого особого метода быть не может, ибо нет никаких оснований для его спецификации.
Целенаправленный поиск неизвестных — точнее, неведомых явлений — невозможен. Мы должны просто продолжать делать то, что делали до сих пор, ибо неведение открывается лишь побочным образом. Можно поставить задачу поиска видов животных или растений, не предусмотренных существующей систематикой. Вероятно, они есть. Но что делать биологу для их поиска? То же, что и раньше: пользоваться существующей систематикой при описании флоры и фауны тех или иных районов. Поэтому задачи или вопросы, направленные на фиксацию неведения, мы назовем праздными в отличие от деловых вопросов или задач, фиксирующих незнание. Праздные задачи не образуют научной программы, не задают конкретной исследовательской деятельности.
Что такое открытие?
После открытия Австралии правомерно было поставить вопрос о населяющих ее животных, об образе их жизни, способах размножения и т.д. Это составляло сферу незнания. Но невозможно было поставить вопрос о том, в течение какого времени кенгуру носит детеныша в сумке, ибо никто еще не знал о существовании сумчатых. Это было в сфере неведения. А вот сказать нечто подобное об «открытии» Галле планеты Нептун — нельзя. На первый взгляд оба случая идентичны: биологи открыли новый вид, Галле обнаружил новую планету. Но никакие данные биологии не давали оснований предположить существование сумчатых. А Нептун теоретически предсказал Леверье на основании возмущений Урана. Их обнаружение — тоже не из сферы неведения: существовали теоретические расчеты движения планет, и вопрос об их эмпирической проверке был вполне деловым вопросом.
Уточним в свете сказанного понятие «открытие» и противопоставим ему «выяснение» или «обнаружение».
Можно выяснить род занятий нашего знакомого: обнаружить, что он летчик. Это из сферы ликвидации незнания. Галле не открыл, а обнаружил планету Нептун. Но наука открыла сумчатых животных, явление электризации трением, радиоактивность и многое другое.
Открытия такого рода часто означают переворот в науке, но на них не выйти путем целенаправленного поиска. Из незнания в неведение нет рационального пути. С этой точки зрения, так называемые географические открытия — это чаще выяснение или обнаружение: при наличии географической карты и системы координат возможен деловой вопрос о наличии или отсутствии островов в определенном районе океана или водопадов на еще неисследованной реке. Поэтому точнее сказать, например, что Ливингстон не открыл, а обнаружил или впервые описал водопад Виктория.
Открытие — соприкосновение с неведением. Особенность открытий — то, что их не достичь путем постановки соответствующих деловых вопросов: существующий уровень развития культуры не дает для этого оснований. Принципиальную невозможность постановки того или иного вопроса надо при этом отличать от его нетрадиционности в рамках той или иной науки или культуры в целом. Легче всего ставить традиционные вопросы, которые, так сказать, у всех на губах, труднее — нетрадиционные. Неведение же — вовсе за пределами нашего целеполагания.
Неведение и потенциал развития науки
Способны ли мы как-то оценить сферу неведения или потенциал науки поддается оценке лишь в части незнания? Начнем с того, что вопрос о том, какие явления нам еще неизвестны, нельзя смешивать с вопросом о существовании таких явлений.
В общем плане на последний вопрос нетрудно ответить: вероятно, такие явления существуют. Ответ можно даже усилить: несомненно, они существуют. И я уверен: большинство ученых примет и эту усиленную формулировку, — у них есть для этого основания. То есть принцип Гийома ориентирован не только на незнание, но и на неведение.
Вопрос о существовании неведомых явлений не требует их характеристики. Его можно трактовать как вопрос не о мире, а о познании, о состоянии той или иной области науки, о том, можно ли в этой области ждать открытий. Мы постоянно даем такого рода оценки и от одних областей ждем больше, чем от других. На каком основании?
Прежде всего — на основании предыдущего опыта. В этом плане бросается в глаза разительное неравноправие научных дисциплин: одни из них на протяжении своей истории дали человечеству наиболее принципиальные открытия, другие — почти не имеют их вообще. Конечно, это накладывает определенный отпечаток и на наши ожидания.
Бросается в глаза и связь этой способности делать открытия с использованием технических средств исследования, с наличием постоянно растущего арсенала приборов и экспериментальных установок. Вспомним о роли микроскопа в открытии мира микроорганизмов, о роли телескопа в развитии астрономии, начиная с открытия Галилеем пятен на Солнце, о роли фотопластинки в открытии рентгеновских лучей и радиоактивности. Да, богатый технический арсенал науки обогащает мир незнания, но это и окно в мир неведения. Правда, открывается это окно не на уровне целенаправленных акций, а случайным и побочным образом.
Познание и проектирование
Все приведенные примеры относились в основном к сфере эмпирического исследования. Но это не значит, что на уровне теории мы не открываем новых явлений. Вспомним хотя бы теоретическое открытие позитрона Дираком. И все же перенос противопоставления незнания и неведения в область теоретического мышления нуждается в существенных дополнениях. Даже естественный язык зафиксировал здесь специфику ситуации: теории мы не обнаруживаем и не открываем, но строим или формулируем. Это относится и к классификации, районированию, созданию новых способов изображения. Из сферы обнаружений и открытий мы попадаем в сферу проектов и их реализаций, в сферу научной теоретической инженерии. Потенциал развития науки определяется здесь наличием соответствующих проектов, их характером, уровнем развития самих средств проектирования.
Вот конкретный пример такого проекта из области лингвистики: «Целью синтаксического исследования данного языка, — пишет Н. Хомский, — является построение грамматики, которую можно рассматривать как механизм некоторого рода, порождающий предложения этого языка». Обратите внимание: речь не о том, что надо что-то выяснить, обнаружить, описать или измерить, но о построении алгоритма, порождающего предложения данного языка.
Каждая уже созданная и функционирующая теория может быть образцом для построения новых теорий — играть роль проекта. «Теории, посвященные остальной физике, — пишет Р. Фейнман, — очень похожи на квантовую электродинамику... Почему все физические теории имеют столь сходную структуру?» Одну из возможных причин он видит в ограниченности воображения физиков: «встретившись с новым явлением, мы пытаемся вогнать его в уже имеющиеся рамки». Но это и значит строить новые теории по образцу уже имеющихся, используя последние как проекты.
Проекты бывают, однако, типовые и оригинальные. Здесь и проходит граница между незнанием и неведением. Так, теория эрозионных циклов Дэвиса, сыгравшая огромную роль в развитии геоморфологии, построена в значительной степени по образцу дарвиновской теории развития коралловых островов. У Дарвина все определяется взаимодействием двух факторов: ростом кораллового рифа, с одной стороны, и опусканием дна океана, с другой. Дэвис использует аналогичный принцип при описании развития рельефа, у него тоже два фактора: тектонические поднятия, с одной стороны, и процессы эрозии, с другой. Таким образом, теория Дэвиса является реализацией некоторого «типового проекта».
А вот Докучаев, с чьим именем неразрывно связано отечественное почвоведение, создает новый проект мировосприятия, но — как бы побочным образом. Так часто бывает и с открытиями. Исследователи отмечают: Докучаев пришел в почвоведение как геолог, и это способствовало восприятию почвы как особого естественного тела Природы. Вначале он работал в рамках сложившихся традиций. Но полученный им результат, показывающий, что почва — продукт совокупного действия ряда природных факторов, стал образцом или проектом нового системного подхода в науках о Земле.
Итак, «скрытый мир» Гийома не только обнаруживается и открывается, но и конструируется. Мы строим мир, возводя здания новых теории, создавая математический аппарат, формулируя принципы классификации, районирования и периодизации. Мы строим его и в буквальном техническом смысле слова, обеспечивая рост экспериментальных средств исследования. И оценивая потенциал роста науки, необходимо учитывать и количество возможных вопросов, характеризующих объем незнания, и набор «типовых проектов» теорий, и технический арсенал, и, наконец, интуитивное ожидание открытий.
Проекты новых наук
В качестве заключения рассмотрим еще один возможный в принципе вариант развития науки, связанный с гипертрофией методологических ориентации.
Американский географ Фред Лукерман сформулировал пять вопросов, с которыми неизменно сталкивались географы и которые «не имели однозначного решения». «1. Какие объекты в окружающем человека мире подлежат наблюдению и изучению? 2. Каков наилучший способ их изучения? 3. Каким образом следует обобщать массу собранных данных, чтобы выявить некий значимый тип пространственной упорядоченности на Земле? 4. Как объяснить или хотя бы приблизиться к объяснению существующей упорядоченности? 5. Как доводить до сведения других ученых полученные результаты?».
Бросается в глаза следующее. Во-первых, все эти вопросы вовсе не характеризуют наше незнание чего-либо в Природе. Мы спрашиваем не Природу, а себя, и ответ требует не исследования, а проектирования. Во-вторых, речь не о проектах теорий или классификаций, а о проектировании науки в целом, включая ее предметные границы, средства и методы. Отвечая, скажем, на вопрос о том, какие объекты подлежат изучению, мы можем получить и географию почв, и географию населения, и многое другое, то есть разные научные дисциплины.
Наука, ориентированная на вопросы такого типа, стремится к постоянной и коренной перестройке самой себя, к формированию новых дочерних дисциплин, фактически — стать другой наукой. Это может свидетельствовать о том, что она исчерпала свой потенциал и ищет новые возможности на пути построения методологических проектов. Для таких дисциплин характерен интерес к проблемам философии и логики науки, постоянные аналогии с другими областями знания, попытки заимствовать чужие подходы и категориальные представления. Можно сказать, что для них характерна ярко выраженная обще культурная ориентация. Кстати, в работах географов последних десятилетий заметна такая методологическая и общекультурная доминанты.
Вернемся к главному. Возможны проекты не только теорий или классификаций, но и наук в целом. Так, Эрнст Геккель в свое время выдвинул проект науки экологии. Проект оказался удачным: экология живет и развивается. Но наряду с этим огромное количество таких проектов оказываются бесплодным и никем не реализуются. Почему? Каким требованиям должен удовлетворять проект науки? Вопрос слишком сложен, чтобы его рассматривать здесь в полном объеме, но один из его аспектов тесно связан с нашей темой.
В 1980 году в журнале «Химия и жизнь» появился шутливый проект новой науки под названием флаконика. Речь шла об обобщении понятия «флакон». Что такое обыкновенная бутылка? Это — оболочка, изолирующая содержимое от окружающей среды. Но ту же функцию выполняет и водолазный скафандр, и космический корабль... Все это — флаконы. Обобщение можно продолжить: если мы хотим изолировать ребенка от влияния улицы, почему бы не рассматривать это как задачу построения флакона? Шутка шуткой, а почему бы и впрямь не создать общую науку флаконику?
Для ответа поставим еще один вопрос: а что мы хотим узнать о флаконе в таком общем его понимании, то есть в чем состоит наше незнание? На этот вопрос авторы проекта ответа не дают. А без этого, по принципу Гийома, не может быть и науки.
Проекты новых наук, как шутливые типа зонтиковедения американского философа Сомервилла, так и серьезные, часто ориентированы прежде всего на выделение нового класса объектов, якобы подлежащих изучению. А между тем основным содержанием таких проектов должно быть незнание. Отсутствие незнания, то есть задач и проблем, — самая страшная болезнь для ученого и науки.
Михаил Розов, ж.Знание - сила №1, 2009
ЛЖ