Клод Леви-Стросс: Игра в бисер

28 ноября 1908 года родился Клод Леви-Стросс, французский философ и антрополог, один из самых виртуозных игроков в бисер XX века, увлекший своей Игрой целые поколения интеллектуалов Запада и Востока. Согнувшись, со стекляшками в руке Сидит он. А вокруг и вдалеке Следы войны и мора, на руинах Плющ и в плюще жужжанье стай пчелиных. Усталый мир притих. Полны мгновенья Мелодией негромкой одряхленья. Старик то эту бусину, то ту, То черную, то белую берет, Чтобы внести порядок в пестроту, Ввести в сумбур учет, отсчет и счет. Игры великий мастер, он не мало Знал языков, искусств и стран когда-то, Всемирной славой жизнь была богата, Приверженцев и почестей хватало… Теперь… Сидит он… Бусины в руке, Когда-то шифр науки многоумной, А ныне просто стеклышки цветные, Они из дряхлых рук скользят бесшумно На землю и теряются в песке… Герман Гессе. XX век можно без преувеличения назвать столетием Мифа, мифическим временем, которое запомнится удивительной калейдоскопической сменой картин разрушенных и созданных вновь мифических миров. Одним из тех Творцов, кто участвовал в этой завораживающей Игре, был Клод Леви-Стросс. Не случайно его программной статье «Структура мифов» был предпослан эпиграф: «Можно сказать, что вселенные мифов обречены распасться, едва родившись, чтобы из их обломков родились новые вселенные». Это высказывание Франца Боаса должно было, по замыслу Леви-Стросса, дать метафорический ключ к его методологии структурного изучения мифов, но – такова Игра – оно сделало нечто большее – раскрыло сущность всего творчества французского философа, разрушавшего целые вселенные мифов и создававшего на их месте другие вселенные, сомнительные вселенные, лишенные Человека, вселенные, при виде которых невольно вспоминаешь известные строки: «Empty spaces – what are we living for?» И последователи, и оппоненты Клода Леви-Стросса не раз отмечали тот очевидный факт, что в основе его теории лежит не научная логика, а некий неведомый способ мышления, позволявший ему делать выводы там, где останавливалось научное познание. Так, Д. Преттис расценивал методологию Леви-Стросса как «революцию в науке» на том основании, что она «изменяет правила научной процедуры» и позволяет делать выводы, не подтверждая их фактами, открывая, тем самым, новый путь познания. Интересно, что подобным образом характеризовалось и творчество Зигмунда Фрейда. Так, А. И. Белкин отмечал: «Специфика трудов Фрейда – это не научная логика, а скорее неведомый до сих пор стиль мышления, дающий обильные всходы». Сближение здесь творчества Леви-Стросса и Фрейда отнюдь не случайно. И структурализм, и психоанализ, не смотря на всю свою кажущуюся чуждость друг другу, растут из одного корня – из Мифа. Мифопоэтическая сущность работ как Клода Леви-Стросса, так и Зигмунда Фрейда подчеркивалась неоднократно в самых разных контекстах. Так, например, Вяч. Вс. Иванов обращал внимание на поэтический язык этих работ: «Подобно таким более всего повлиявшим на него в юности мыслителям, связанным с гуманитарной традицией ХIX в., как Фрейд, Леви-Стросс не только ученый, но и поэт, и композитор в науке (достаточно напомнить о письме Фрейда к его невесте, где он говорит о том, что в науке хочет сделать то, что ему не дается в поэзии). Это касается не только таких рассчитанных на широкую публику сочинений, как «Печальные тропики», где Леви-Стросс приводит образцы собственных литературных композиций и свободно перемежает ретроспективный путевой дневник и научные размышления лирическими описаниями. В гораздо большей степени это относится к специальным книгам Леви-Стросса, в особенности к четырехтомному труду по мифологии. В нем сам характер изложения и внешнее оформление книги, начиная с изысканного подбора иллюстраций (как и в «Пути масок»), настраивают читателя на восприятие произведения как одновременно и научного и художественного. Такой синкретический мифопоэтический текст сам по себе может быть очень ценным явлением культуры и эмоционально воздействует на читателя». И Леви-Стросс, и Фрейд всегда слыли великими разрушителями мифов и иллюзий. Но именно здесь их достижения нельзя не признать более чем скромными. Так, толкования мифа об Эдипе, предложенные Фрейдом и Леви-Строссом, не имеют никакого отношения ни к архаическому мифу, ни к трагедии Софокла. Напротив, их следовало бы назвать яркими мифотворцами, создававшими свои мифические миры на обломках разрушенных ими вселенных. Зигмунд Фрейд и Клод Леви-Стросс были великими сновидцами, превратившими свои сновидения в подобие научных дисциплин. Одной из самых существенных черт мифологического мышления является стремление объяснить неизвестное посредством известного, причем независимо от того, как соотносится это неизвестное с тем известным. По словам Е. М. Мелетинского, «мифология постоянно передает менее понятное через более понятное, неумопостигаемое через умопостигаемое и особенно более трудноразрешимое через менее трудноразрешимое». Боги создают человека из дерева, кости или глины подобно тому, как сам человек делает из этих материалов культовые и бытовые предметы. Это мифопоэтическое объяснение неизвестного посредством известного свойственно не только архаичному человеку. Оно прослеживается, например, в стремлении европейских мыслителей XVII-XVIII вв. представить человека как механическое устройство (характерно в этой связи название трактата Ламетри «Человек-машина»). Подобным образом мыслит и Клод Леви-Стросс, когда пытается объяснить миф сначала посредством только языка, затем через математику и, наконец, посредством музыки. Аргументы французского антрополога в пользу таких сближений не имеют ничего общего с логикой и научным познанием. Они целиком и полностью обусловлены его ассоциациями. Леви-Стросс считал, например, что миф стоит где-то посередине между языком и музыкой. Миф, как и музыка, якобы исходит из двойного содержания и двух уровней артикуляции. В них исчезает время, и актуализируются некие общие бессознательные ментальные структуры. В заголовках первого тома своего главного труда «Мифологичные» Леви-Стросс использует музыкальные термины: «ария разорителя гнезд», «соната хороших манер», «фуга пяти чувств», «дивертисмент на популярную тему» и т.д. Что связывает такие заголовки с содержанием соответствующих глав? Ничего, кроме ассоциаций самого Леви-Стросса. Французский антрополог был искренне убежден в том, что «все формы социальной жизни в основном одной природы, они состоят из систем поведения, представляющих собой проекцию универсальных законов, регулирующих бессознательную структуру разума, на уровень сознания и социализованной мысли». Проекции эти могут выражаться в самых различных феноменах. Так, по мнению Леви-Стросса, зима и лето, сменяя друг друга, выполняют в природе ту же функцию, что и обмен женщинами в браке или обмен словами в беседе. Подобные сближения характерны сегодня лишь для поэтов или людей, страдающих шизофренией, но никак не для логически мыслящего ученого. Здесь остается только недоуменно пожать плечами или восторженно воскликнуть, перефразировав Тертуллиана: «Верю, потому что недоказуемо!» В мифологии, считал Клод Леви-Стросс, наиболее отчетливо проявились бессознательные ментальные структуры. Раскрыв структуру мифов, исследователь мог надеяться на открытие изначальных структур человеческого разума и, более того, на раскрытие структур всего мироздания, которое «за тысячи, миллионы, миллиарды лет не делало ничего другого, кроме того, что соответствовало обширной мифологической системе». Для К. Леви-Стросса мифология была прежде всего эффективным способом «логического» разрешения фундаментальных противоположностей. Последние в процессе мифологизирования бессознательно подменялись менее резкими бинарными оппозициями, которые в свою очередь сменялись еще менее жесткими противоположностями, пока, наконец, оппозиции не разрешались посредством медиаторных образов. Так, например, фундаментальная оппозиция жизни и смерти преобразовывалась в противоположность растительного и животного царства, которая подменялась оппозицией травоядных и плотоядных, разрешавшейся мифологическим образом зооморфного существа, питавшегося падалью. Весь этот «логический» процесс был обусловлен, по Леви-Строссу, врожденными бессознательными ментальными структурами. Задача исследователя – лишь выявить в мифологических текстах ряд бинарных оппозиций. Формула трансформаций – «бриколажа» – была выведена самим Леви-Строссом. В ее переменные величины стоило только подставить выявленные пары противоположностей. Целые поколения структуралистов только тем и занимались, что выявляли в многочисленных мифологических системах все мыслимые и немыслимые бинарные оппозиции, причем там, где описание «бриколажа» давалось с большим трудом, приходилось видоизменять и каноническую формулу патриарха. В действительности, суть мифологического мышления заключается не в создании эквивалентных друг другу логических пар противоположностей, а именно в провидении аффективно-ассоциативных связей между теми феноменами, которые семиотик принимает за соответствующие элементы бинарных оппозиций. Философская задача, поставленная перед архаичным человеком Клодом Леви-Строссом, абсолютно немыслима для первобытного охотника и собирателя. Последний не создавал логически безупречных бинарных оппозиций, он лишь чувственно воспринимал мир и исходя из этого опыта описывал окружавшие его предметы и явления, ассоциативно противопоставляя или связывая их. Происхождение бинарных оппозиций целиком и полностью было обусловлено аффективным восприятием архаичного человека. Все многообразие феноменов окружавшего его мира он чувственно классифицировал на позитивные и негативные для него предметы и явления. При этом феномены, воспринимавшиеся архаичным человеком позитивно, он ассоциативно связывал между собой. Соответственно он проводил ассоциативные связи и между негативными явлениями. Так, согласно исследованиям Вяч. Вс. Иванова и В. Н. Топорова, в славянских мифологических системах позитивно маркировались верхний, правый, мужской, старший, близкий, свой, светлый, сухой, видимый, белый или красный, день, весна, небо (в отношении к земле), земля (в отношении к преисподней), огонь (в отношении к влаге), дом, восток (по отношению к западу), юг (по отношению к северу), солнце; а негативно – нижний, левый, женский, младший, далекий, чужой, темный, влажный, невидимый, черный, ночь, земля (в отношении к небу), преисподняя, влага (по отношению к огню), лес, запад, север, луна. Семантические связи, соединяющие между собой позитивно или негативно маркированные представления архаичного человека об окружающем его мире, являлись достаточно гибкими и варьировались в самых различных контекстах. Обусловлено это было тем, что в основе этих семантических связей лежали не жесткие врожденные ментальные структуры, а культурно обусловленное ассоциативное мышление. По справедливому замечанию Р. М. Фрумкиной, «как феномен ассоциативная связь определена именно культурой во всем ее многообразии – всеми знаниями, опытом, в том числе – чувственным опытом, но при этом таким опытом, в котором мы не отдаем себе отчета». Чувственный опыт архаичного человека кодировался им прежде всего в языке, а затем и во всевозможных культурных контекстах (в мифах, ритуалах, искусстве, поэзии и т.д.). Впоследствии язык и данные контексты организовывали чувственный опыт следующих поколений, бессознательно направляя их ассоциативное мышление уже вполне определенными путями. Отсюда преемственность в архаичном обществе не только канонических мифологических текстов, но и самого мифологического мышления, оперировавшего типичными коллективными ассоциациями. Удивительно, как слеп был Ludi magister К. Леви-Стросс, проживший столько времени среди южноамериканских аборигенов, к их аффективно-ассоциативному мышлению. Вероятно, причиной тому был когнитивный субъективизм французского антрополога. Интересно, что это непонимание могло стоить К. Леви-Строссу жизни. Речь идет об эпизоде, произошедшем с пребывавшим среди индейцев Леви-Строссом «во время его безобидных опытов с шарами, наполненными горячим воздухом. Совершенно неожиданно даже для него, прекрасно знакомого с мифами того племени, в котором он находился, его действия были истолкованы как опасные для жизни только потому, что увеличение предмета в размерах напоминало индейцам характер действия одного из ядов, с которым отождествлялась «злая сила». Возникшая ситуация была оценена Леви-Строссом как представляющая опасность для жизни и только с громадным трудом он смог погасить агрессию индейцев». Проведение аффективно-ассоциативных связей, коллективных или индивидуальных, между самыми различными феноменами окружающего мира характерно не только для архаичного, но и для современного человека. Конечно, доминантным для современного человека является логическое мышление, но это нисколько не мешает проявляться аффективно-ассоциативному мышлению в его сновидениях, галлюцинациях, свободном фантазировании, поэтическом творчестве. Всякий раз, когда контроль логического мышления ослабевает – например, в силу усталости, опьянения или дремотного состояния, – актуализируется аффективно-ассоциативное мышление. Логические противоречия исчезают, ассоциативные связи делают понятным сложный и конфликтный окружающий мир, кажущийся теперь простым и умопостигаемым. «Бывало, – отмечал Альбер Камю, – когда гулянье у кого-нибудь затягивалось далеко за полночь, когда под воздействием алкоголя, танцев, всеобщего необычайного возбуждения по телу начинала быстро разливаться приятная истома, мне вдруг мерещилось, на пределе усталости, что я наконец постиг, на какую-то секунду, тайну жизни и смогу однажды ее высказать. Но усталость улетучивалась, а вместе с ней и тайна». Как пример аффективно-ассоциативного творчества можно привести картину Сальвадора Дали, на которой тот изобразил Гала с бараньими отбивными на плечах. На вопрос о причине столь странного сближения художник ответил просто: «Я люблю мою жену и люблю отбивные; не понимаю почему я не могу нарисовать их вместе». Подобными аффективно-ассоциативными связями полны наши сновидения. Потому они и столь непонятны. Ключ к их пониманию находится в пристрастиях и ассоциациях, часто бессознательных, каждого конкретного человека. Для художественного творчества характерны не столько индивидуальные, сколько типичные коллективные ассоциативные связи – иначе произведения искусства не были бы понятны никому, кроме их создателей. В качестве примера художественного произведения, образность которого, навеянная, кстати, сновидением, была обусловлена игрой ассоциациями, можно привести повесть Роберта Льюиса Стивенсона «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда». Несложно заметить, что для описания образов Генри Джекила и Эдварда Хайда Стивенсон бессознательно использовал ряд известных противоположностей: Доктор Джекил. Мистер Хайд. Добрый. Злой. Высокий. Низкий. Умный. Безумный. Нормальный. Уродливый. Старший. Младший. Филантроп. Мизантроп. Законопослушный. Преступный. Как конкретно ассоциативно связывались те или иные качества в образах Джекила и Хайда, можно судить по следующему фрагменту из признаний Генри Джекила: «Зло в моей натуре, которому я передал способность создавать самостоятельную оболочку, было менее сильно и менее развито, чем только что отвергнутое мною добро. С другой стороны самый образ моей жизни, на девять десятых состоявшей из труда, благих дел и самообуздания, обрекал зло во мне на бездеятельность и тем самым сохранял его силы. Вот почему, думается мне, Эдвард Хайд был ниже ростом, субтильнее и моложе Генри Джекила. И если лицо одного дышало добром, лицо другого несло на себе ясный и размашистый росчерк зла. Кроме того, зло (которое я и теперь не могу не признать губительной стороной человеческой натуры) наложило на этот облик отпечаток уродства и гнилости… Этот фактотум, которого я вызвал из своей собственной души и послал одного искать наслаждений на его лад, был существом по самой своей природе злобным и преступным; каждое его действие, каждая мысль диктовались себялюбием, с животной жадностью он упивался чужими страданиями и не знал жалости, как каменное изваяние». И т. д. Актуализируются аффективно-ассоциативные связи и в научном концептуировании – там, где по тем или иным причинам невозможно объективно исследовать изучаемый предмет. Тогда под видом логических операций, как правило, бессознательно проводятся типичные коллективные ассоциативные связи, которые не раскрывают сущности предмета, а создают представление о нем. Научные концепции в этом случае создаются так же, как и архаические мифологические системы. Одной из таких мифопоэтических концепций является психоанализ. Его создатель Зигмунд Фрейд настойчиво утверждал: «Деление психики на сознательное и бессознательное является основной предпосылкой психоанализа». Отсутствие четкого понимания, что же такое есть сознание и бессознательное, и, как следствие, отказ от объективного исследования данных феноменов, привели Фрейда и его последователей к неизбежному субъективному их толкованию. Разделив психическое на сознательное и бессознательное, они не объяснили их сути, а описали их посредством бессознательного ассоциирования с рядом других феноменов. Соотношения между оппозицией сознание-бессознательное и этими феноменами может быть выражено следующим образом: сознание – бессознательное верх – низ культура – природа свой – чужой профанный – сакральный мужской – женский жизнь – смерть правый – левый порядок – хаос поведение – антиповедение свет – тьма добро – зло В различных психоаналитических концепциях элементы правой колонки ассоциативно связывались между собой, иногда противопоставляясь элементам левой колонки, также ассоциативно связывавшихся в самые различные сочетания. Эти связи в разных психоаналитических системах могли быть весьма устойчивыми и полными или, напротив, зыбкими и фрагментарными. Как бы то ни было, именно аффективно-ассоциативные связи между указанными парами противоположностей формировали представления психоаналитиков о сознании и бессознательном. И в архаических мифологических системах, и в современных мифопоэтических текстах аффективно-ассоциативные связи между элементами самых различных пар противоположностей играют одну и ту же роль – они объясняют, а точнее описывают неизвестное посредством известного, менее понятное через более понятное. Характерно, что Клод Леви-Стросс не объяснял мифы, а описывал их. Как подчеркивал Е. М. Мелетинский, «на первом плане в «Мифологичных» – общемифологическая семантика, анализ каждого мифа дается в сопоставлении с другими мифами. По этой причине А. Дандис даже упрекал Леви-Стросса в том, что объектом его анализа являются не конкретные мифы, а отношения между ними… Само исследование в известной мере сводится к тому, что одни мифы описываются как результат трансформации других, причем циклическая замкнутость цепи трансформаций выступает важным критерием правильности анализа… В огромном количестве случаев объединяя различные мифы в системы, Леви-Стросс рассматривает один миф как настоящую «метафору» другого». Иными словами, мифопоэтические тексты Леви-Стросса – это бесконечная игра ассоциациями, Игра в бисер, забавная, увлекательная, захватывающая, но по сути своей пустая, лишенная истинных смыслов и, что более важно, самого Человека. Ведь совсем не случайно французский философ говорил не о том, как «люди думают мифами», а как «мифы – людьми» или даже как мифы «думаются между собой». Здесь впору напомнить об эпохальном восклицании Л. С. Выготского: «Человека забыли!» Оно не было услышано современниками мудрого психолога, да и для всего ХХ века оно осталось гласом вопиющего в пустыне. Человек мыслился как сумма инстинктов и рефлексов, как вместилище безличных бессознательных ментальных структур и как угодно еще, но только не как Человек. Хочется надеяться, что XXI век, о котором Клод Леви-Стросс сказал, что либо он будет веком гуманитарных наук, либо его вообще не будет, станет веком не Мифа, но Человека. peremeny
read more...

Логика мифа

Какое определение можно дать понятию «миф»? В чем особенности мифологического описания устройства мира? И в чем отличие понятий миф и логос? Об этом рассказывает доктор филологических наук Гасан Гусейнов. postnauka
read more...

Мифология в культуре

Каково основное значение мифа в архаичной культуре? Какое место он сегодня занимает в мире? В чем отличие спонтанной от сознательной мифологии? И какие мифы существуют в современной Монголии? Об этом рассказывает доктор филологических наук Сергей Неклюдов. postnauka Для современного человека совершенно естественно считать, что миф – это то, что не существует в реальности; обычно мы называем мифом и мифологией фантомы, овладевающие массовым сознанием. Однако мало кто задумывается над парадоксальностью данной ситуации, ведь для самих носителей мифологической традиции нет ничего достоверней мифа. 1. Мифология – это далеко не только система донаучных («непозитивных») знаний. Миф – это способ концептуального освоения человеком окружающего мира, необходимый ему для социального и культурного существования, для снятия стрессов, для комфортного бытия. Миф этиологичен – он объясняет, что откуда пошло. Он сообщает, откуда появилась смерть и как справиться с психологическим кризисом, который порожден обретением этого знания. Он истолковывает причины землетрясений, гроз, болезней и так далее; он рассказывает о происхождении вселенной и человека, карты звездного неба и особенностей рельефа, нынешних форм растений и повадок животных. Наконец, он регламентирует социальные и брачные отношения, сообщает правила отправления религиозных обрядов и осуществления хозяйственной деятельности. Всякое объяснение, которое дает миф, успокоительно именно в силу того, что оно раскрывает причины явления. Ничто не беспокоит людей так, как беспричинность и неистолкованность; таково свойство человеческой психики. Поэтому с функциональной точки зрения миф является чрезвычайно важной вещью для человеческого общества. 2. О мифе можно говорить в двух планах. С одной стороны, слово «мифология» характеризует определенный тип мышления, противоположный рационально-логическому. Мифологическими называют представления, не соответствующие нормам позитивного знания, а «мифологическая картина мира» – это картина мира, построенная на фундаменте «наивного», ненаучного мировоззрения. С другой стороны, мифы – это тексты, которые передают мифологическое содержание. Они могут относится к разным жанровым разновидностям фольклора, быть короткими или пространными, прозаическими или поэтическими. До поры до времени считалось, что мифология существовала лишь в далёкую эпоху «детства человечества», а о мифологическом сознании и мифологических текстах можно говорить только применительно к архаической стадии общественного развития. Однако это неправильно. 3. В современной жизни и в современной культуре обнаруживается огромное количество рефлексов мифологического сознания и, более того, даже его основополагающие, «базисные» элементы. К ним относится, например, противопоставление «своё – чужое» (на котором базируются многочисленные ксенофобические мифы), мифологическую основу имеет и теория заговоров. Эсхатологическая модель, воплощенная в мифах о конце мира, воспроизводится в переживаниях современного массового человека, которые отражаются в мотивах «тепловой смерти вселенной», «оскудения природных ресурсов», «озоновых дыр» и так далее, – безотносительно к тому, насколько это имеет или не имеет научного обоснования. Обыденный, типовой, средний человек черпает из науки материал ровно таким же образом, как раньше этот материал черпался из эмпирических наблюдений и обрабатывался мифологическом сознании. 4. Есть мифология спонтанная, которую производит массовое сознание самопроизвольно, безотносительно к каким бы то ни было идущим извне импульсам. По-видимому, такое спонтанное порождение мифа обусловлено свойствами человеческой психологии, причем именно психологии массовой. Но есть и такая мифология, которая вполне сознательно продуцируется (как правило, людьми, связанными с властью) с прагматическими, политическими, идеологическими целями – прежде всего, для манипулирования общественным сознанием. Однако эти мифы должны соответствовать моделям спонтанной мифологии, поскольку в противном случае они не будут ни поняты, ни приняты. 5. Между архаическим мифом и мифом современным есть следующая разница. В архаическом обществе мифологическое сознание является всеобщим, тотально господствующим. Сознание же современного человека мозаично и фрагментировано. В нем те функции, которые имел миф в архаическом обществе, перераспределяются между такими «специализированными» традициями, как литература, искусство, массовая культура. Массовая культура и, в частности, массовая литература берет на себя многие компенсаторные и регулятивные функции, которые предписывают человеку правила поведения, включая этические запреты и предписания, но делают это не прямо, а языком образов. Наука в чистом виде – удел немногих профессионалов, но наука, пришедшая к массовому человеку через школу, через популярные издания, через телевидение, сплошь да рядом используется для конструирования мифологических фантомов весьма архаического облика. 6. Возьмем, например, Монголию – страну старой буддистской культуры, имеющую семивековую письменную традицию. Однако в силу большого количества сельского населения (и городского лишь в первом поколении) архаические элементы в ней весьма устойчивы. По традиционным монгольским поверьям, грозу производят драконы лу (слово китайского происхождения): когда сталкиваются два лу, гремит гром. Теперь же появляется объяснение, что гроза происходит от столкновения положительного и отрицательного зарядов; гром гремит, когда сталкиваются две молнии, однако сама молния все-таки возникает от столкновения двух лу. Так научная аргументация и научная фактология укладываются в рамки мифа. И таких случаев много. 7. Степной житель легко соглашается, что человек произошел от обезьяны, но за этой легкостью, по-видимому, стоит не столько убежденность в правоте дарвинизма, сколько известный в Монголии тибетский миф о происхождении человека от горной ведьмы и царя обезьян. В таком случае научные данные опять-таки находят соответствие в мифе, что облегчает принятие дарвинистской идеи. Или интерпретация огромных костей динозавра как останков древних драконов лу. Это – опять-таки случай монтажа мифологических и современных позитивных знаний, использование модели мифа для осмысления научных данных. На самом деле подобных вещей много и в нашей жизни. Просто чужое по сравнению со своим лучше заметно – темнее всего под свечкой.. Но если хорошенько подумать и понаблюдать, мы и вокруг себя обнаружим достаточное количество проявлений мифологического сознания, мифологических образов, переряженных в современные одежды, и мифологических представлений в наукообразной форме. postnauka
read more...

Сравнительная мифология

Ващенко Александр Владимирович - доктор филологических наук, профессор МГУ имени М.В. Ломоносова, заведующий кафедрой сравнительного изучения национальных литератур и культур факультета иностранных языков и регионоведения. Член Союза писателей России, переводчик, руководитель образовательной программы по специальности "культурология", специалист по литературе коренных народов Америки, мифологии, этническому искусству. Что будет, если взглянуть на мифы с точки зрения науки? Миф как способ понять нас самих, как точный прогноз и объяснение жизни от древних культур и цивилизации, дает нам глубокие откровения о мире и человеке. часть 1 часть 2 телеканал "Культура"
read more...

Зачем изучать древних греков? Мифы, динозавры и пророчества говорящего дуба

В этой лекции я проведу для вас увлекательную экскурсию. Цель нашего путешествия - осветить три причины из великого множества доводов, доказывающих необходимость изучения Древней Греции. Первая причина демонстрирует нам, как изучение древнегреческого языка способствует пониманию этимологии современных языков. Я проиллюстрирую данный тезис названиями некоторых динозавров: полагаю, такой подход к проблематике может стимулировать интерес у детей. Второй довод предполагает, что изучение древнегреческой культуры дает нам возможность взглянуть на взаимосвязь между различными аспектами сложной цивилизации с богатой культурой. Хотя изучение некоторых других цивилизаций также может предоставить нам такую возможность, однако, греческая цивилизация особенно хороша с этой точки зрения. Третий аспект, которому я посвящу основную часть моей лекции, заключается в том, что изучение особенностей древнегреческой культуры может помочь нам в понимании нашей собственной культуры. Примером для иллюстрации данного тезиса я выбираю мифологию. При исследовании греческих мифов я рассмотрю несколько тем: тему детства, роль предсказателей/оракулов (в том числе, дуба из священной рощи в Дондоне), полезность (или бесполезность) идеи мифа; возможное определение мифа как «социально значимого повествования, связанного с традицией»; и, в конце концов, то, что я назову «современным мифом» о динозаврах. В своей лекции я попытаюсь продемонстрировать, как изучение греческой мифологии может пролить свет на функции устного творчества в нашей культуре. На пороге XXI века ученые эллинисты больше не могут претендовать на то, что студенты, коллеги с других факультетов, политики, принимающие решения о финансировании изучаемых в университете дисциплин, не говоря уже об обычных людях с улицы, будут и впредь считать предмет их исследований столь существенным и важным. Другими словами, эллинисты уже не имеют возможности лишь заявлять о себе ; они должны перейти к активному убеждению. Они должны убеждать разработчиков программ школьного обучения, выпускников, которые выбирают профиль высшего образования в университете; должны уговаривать администрацию университетов, которая занимается распределением ограниченных денежных средств; они обязаны, с Божьей помощью, убеждать даже политиков. И, наверное, сама по себе необходимость убеждать – очень хороша. Она помогает нам, как говорится, «держаться в тонусе», в любой момент быть готовыми аргументировано отстаивать свое право на существование. Совсем в иной ситуации находятся наши коллеги других специальностей. Даже если медику или химику иногда приходится объяснять и обосновывать проводимое им конкретное исследование, у них нет необходимости доказывать общую интеллектуальную и практическую ценность дисциплины в целом. И наоборот, некоторые другие ученые, изучающие проблемы, ценность – особенно экономическая – которых менее очевидна (например, астрофизики, философы, и мы с вами – исследователи Древней Греции), должны постоянно применять свое умение аргументировать – умение, которое, можно сказать, является для нас интеллектуальной самозащитой. Итак, оставим астрофизиков и философов; сегодня я хочу поговорить об аргументах в защиту исследователей Древней Греции. Вариантов аргументации много и мы можем по-разному убеждать аудиторию в пользу изучения Древней Греции. Я хочу на двух из этих аргументов остановиться очень коротко, а затем все оставшееся время посвятить обсуждению третьего. Первый из трех аргументов связан с этимологией. Знание древнегреческого языка через познание «предыстории» слов открывает новые горизонты в лингвистическом кругозоре каждого человека, независимо от его профессиональных интересов и социального статуса – и это в равной степени относится как к русскоязычным людям, так и к тем, чьим родным языком является английский. Это относится, конечно же и к тем, кто занимается астрофизикой и философией. Ну а прежде всего этимология – прекрасный способ привлечь интерес детей к древнегреческому языку; и я обнаружил, что замечательным полем для этого являются названия динозавров. Как вам известно, имена множества динозавров пришли именно из древнегреческого, начиная от бронтозавра (brontosaurus «громовой ящер») и заканчивая плезиозавром (plesiosaurus «почти ящер»). Эти названия ввел натуралист Вильям Конибеар (William Conybeare) для ископаемых видов, располагающихся между крокодилами и ихтиозаврами («рыбоящерами»). Если я хочу заинтересовать детей древнегреческим языком, то обращаюсь к названиям динозавров, ведь они так привлекают детей (я еще вернусь к обсуждению динозавров). Итак, мой первый аргумент за изучение Древней Греции относится к этимологии. Второй аргумент гораздо шире, он выходит за рамки языка и касается понимания культуры. Изучение мира Древней Греции позволяет нам заглянуть в сферу взаимодействия между несколькими культурными факторами (к ним относятся: социальное устройство, религия, философия, история, литература) в обществе, где традициональность соседствовала с революционными новшествами, имеющими историческую важность. Говоря о новшествах, я имею в виду тот достоверный факт, по крайней мере, для западной культурной традиции, что древние греки изобрели политику, драму и философию. Поразительно, насколько глубинное понимание каждой из этих составляющих древнегреческой культуры зависит от изучения связанных с ней элементов. Например: (а) изучение древнегреческой литературы – эпических поэм, трагедий, комедий, хоровой лирики – невозможно без изучения древнегреческой религии; (б) исследование философии Платона немыслимо без упоминания о диалоге, который являлся фундаментальным понятием в ораторском и театральном искусстве, а также в более широком смысле – на нем основывалось политическое и риторическое функционирование афинской демократии; (с) если мы хотим заниматься древнегреческой религией, то необходимо сознавать ее неразрывную связь и внедренность в повседневную жизнь древнегреческого общества – например, всегда следует помнить о неразрывном переплетении религии с искусством и архитектурой, политикой и общественным устройством, причем на всех уровнях – от полиса до семьи. Изучение Древней Греции означает понимание того, как каждый элемент культуры взаимодействует с каждым. Итак, я перехожу к третьему аргументу. По смыслу он расположен между первым и вторым, между базовой языковой этимологией и широкой сферой межфакторного взаимодействия внутри культуры. Аргумент заключается в том, что наш интерес к конкретным областям древнегреческой культуры важен не только сам по себе, но и в качестве обратной связи для осознания собственной культуры: он помогает разобраться в себе и четче разглядеть нашу реальность. Именно этой проблеме я собираюсь посвятить оставшуюся часть лекции. В качестве иллюстрации тезиса я буду использовать исследование греческой мифологии, - то чем я занимался последние 15 лет. Греческая мифология является непосредственной точкой соприкосновения с древними греками для многих наших современников. Иногда это относится исключительно, я бы сказал к «высокой культуре». Позвольте мне привести три примера из англоязычного мира. Во-первых, вышедшая на сцене Лондонского национального театра в 1980 году трилогия Эсхила «Орестея» в постановке сэра Питера Холла (Sir Peter Hall) стала важным событием театральной жизни в моей стране, - причем это было не просто демонстрацией давно «умершего» вида искусства, - а пульсирующим, живым театром – драмой с масками и изумительным современным музыкальным сопровождением. Во-вторых, переработка тематики «Одиссеи» Гомера, вышедшая под названием «Омирос» (Omiros). Современный поэт из западной Индии в центр своего произведения поместил переживания обычных рыбаков – Ахилла и Филоктета, за что ему присудили Нобелевскую премию по литературе. Возрождение в новом, пост-колониальном контексте шедевров Гомера демонстрирует их бессмертие. И в-третьих, перевод современным английским поэтом Тедом Хьюзом (Ted Hughes) «Метаморфоз» Овидия (конечно, это не греческие мифы, я знаю, но все-таки их можно к таковым причислить по духу) стал самой хорошо покупаемой книгой в Великобритании всего несколько лет назад. Но для многих моих сограждан, которые не ходят в театр смотреть Ахилла и не читают поэмы, мифы остаются связующей ниточкой с древнегреческой культурой, - иногда всплывают воспоминания из детства, например о фильмах «Ясон и Аргонавты» или «Падение Титанов». В особенности для детей мифы представляют собой идеальный способ знакомства с Грецией. Я с этим часто сталкиваюсь, читая «личные заявления» абитуриентов, поступающих в университет на отделение классицизма. Особенно мне запомнилось: «Я впервые заинтересовался Древней Грецией, когда отец прочитал мне фантастический рассказ о том, как Эдип сам себя ослепил», - своей прямотой дети вносят оживление. Вновь стоит отметить, что популярность определенных телевизионных программ и компьютерных игр тоже играют большую роль. Например: детская научно-фантастическая телепередача «Уиллис 31» (Ulysses 31), где Одиссей путешествует в космическом корабле, посещая цивилизации в далеком будущем; или компьютерная игра «Лабиринт времени» (Labyrinth of Time), где игрок должен пройти через пространство и время лабиринта царя Миноса. Если мы хотим заинтересовать детей древнегреческой культурой, то начинать лучше всего с мифологии. Однако, при всей привлекательности мифов для детей, мы не можем сказать, что мифы – это не больше чем «просто сказки». Дабы увидеть хотя бы немногое из их величия, необходимо отправиться в путешествие в пространстве и времени. Сначала отправимся в Афины, а именно в Театр Диониса – примерно 415 лет до. н. э. Театр полон. На сцене происходит действо – «Ион» Еврипида. Божественный Гермес в прологе ведет рассказ о том, как несколько лет назад его брат Аполлон похитил молодую женщину – Креусу. В результате чего, в должный срок родился младенец, мальчик, и Аполлон попросил Гермеса перенести ребенка в храм Аполлона в Дельфах (где и происходит сама пьеса), чтобы ребенку покровительствовали боги. Тем временем мальчик вырос. Креуса вышла замуж, но не могла родить ребенка. И вот, она со своим смертным супругом Ксуфом пришла в храм, чтоб узнать предсказание богов. Когда Ксуф вошел в храм Аполлона, он услышал божественную речь, в которой сообщались удивительные вести: тот, кого он встретит первым – будет его сын. Этим человеком оказался Ион. Ксуф решил, что он обязан стать настоящим отцом для Иона, так как вспомнил про то, как еще до женитьбы допустил неосторожность во время празднования в Дельфах винного фестиваля. И тогда Креуса подумала, что на ее долю выпало вернуться из Дельф бесплодной, в то время как у ее супруга нашелся сын. Более того, она понимала, что все это спровоцировано ее соблазнителем Аполлоном, и Креуса приняла решение отравить Иона. Тем не менее, Креуса и Ион узнали, кем они друг другу приходятся, и катастрофа была предотвращена. Но в конце пьесы божественная Афина повелела, чтобы Ксуф и дальше пребывал в иллюзии того, что Ион является его родным сыном. В любом случае, у Креусы и Ксуфа будут свои собственные дети, которые, как и Ион, будут считаться прославленными прародителями греков. Таким образом, первопричина – бездетность семейной пары пришла к необычному финалу. Фактически, «Ион» Еврипида – это пересказ мифа, и чтобы получить полное представление о нем, нам надо учитывать множество факторов: взаимоотношения между Гермесом, Аполлоном и Афиной; придаваемое Иону афинянами значение прародителя в пятом веке; значимость страданий Креусы для женщин и для мужчин, для людей и богов; и тому подобное. Однако я бы хотел ограничиться рассмотрением лишь одной темы, поднятой в данной пьесе: обращение к оракулу по поводу бесплодия. Как эта проблема отражалась в обычной жизни древних греков? В течение нескольких последних лет были проведены интересные исследования древнегреческих оракулов. Некоторые из работ включали в себя сравнительные этнографические материалы, касающиеся проблематики прорицания, в которых было продемонстрировано, как в конкретных ситуациях обращения за помощью к оракулу – своего рода внешний официальный «обязательный арбитраж», если использовать терминологию моего коллеги Роберта Паркера (Robert Parker) – могут служить вполне рациональным способом решения проблем для целого сообщества. Наибольшее внимание ученых привлекала роль древнегреческих оракулов в том, что обычно определяется как государственный контекст: например, использование прорицаний в качестве неких прелюдий к принятию решений для основания колонии. Катерин Морган (Catherine Morgan) приводит правдоподобные доказательства в пользу того, что сам институт дельфийского оракула в архаической Греции выявляет внутренний кризис именно там, где требуется консультация, совет (например, кризис, вызванный, возможно, увеличением популяции или изменением в распределении материальных благ). Но данное исследование оракулов в государственном контексте ограничено своей задачей, и не может помочь систематизировать миф о личностных, семейных проблемах. Чтобы сделать это, мы должны покинуть Афины и направиться на северо-запад. У подножья Пинд, это 20 километров юго-западнее современной Янины, расположен незабываемо прекрасный ландшафт одного из самых знаменитых греческих оракулов, - Додона, где Зевс со своей супругой Дионой отвечали на различные мучавшие людей вопросы. Гомер называл эту местность «неприступная Додона», известно, что оракулы должны находиться далеко, до них должно быть трудно добраться – как например, до Лурда, места стечения католических пилигримов – а иначе потеряется психотерапевтический эффект, возникающий в процессе преодоления долгого сложного пути. На священной территории Додоны сейчас находится, как в античные времена, дуб. Считалось, что Зевс передает свои слова в шелесте листвы дуба, причем интерпретировала шелест обитающая там жрица. Также мы слышали о пророчествах, проявляющихся в иных формах, например при касании по кругу бронзовых котлов возникает звук, который опять-таки нуждается в интерпретации. Тем не менее, именно шелестящая листва дерева дает нам возможность продемонстрировать чрезвычайно символическую ритуальную структуру: природа переводится в культуру фигурой, находящейся между ними. Жрица – это человек, даже если ее зовут Peleias, и она помогает разрешить конфликт, - она жительница рощи. Во время раскопок в Додоне был обнаружен очень интересный материал. Если проситель хотел посоветоваться с богом, то она или он писали свой вопрос на маленькой полоске свинца, которую сворачивали, маркировали определенным знаком, чтобы знать, чья она, и затем подвешивали. Эти свинцовые полоски («таблички») никогда не систематизировались и не редактировались. Возможно поэтому, зачастую недооценивались их значимость, а иногда и количество. Роберт Паркер, один из ведущих английских специалистов по древнегреческой религии, в своей восхитительной статье о греческих оракулах упоминает «примерно восемьдесят уцелевших табличек» из Додоны. Ф. Т. Ван Стратен (F. T. van Straten) – великолепный голландский археолог, занимающийся продуктами религиозной культуры, говорит о «нескольких сотнях» свинцовых табличек. На самом деле, их число превосходит 3. 000, - причем необходимо помнить, что многие из них использовались не один раз, и, следовательно, несут в себе не одну надпись, - в этих 3. 000 табличек содержится более 3. 400 вопросов. Более 97% из них до сих пор не опубликовано. Радует, что по крайней мере существует проект опубликовать под редакцией профессора Дакариса (Dakaris), профессора Кристидеса (Christides) и доктора Вокотопулу (Vokotopoulou) большую часть табличек, - около 1. 400. Их обнаружил в 1930-е годы во время раскопок профессор Евангелидес (Evangelides), в настоящее время они находятся в музее в Фессалониках. (Большое спасибо, профессору Кристидесу за предоставленный материал). Некоторые вопросы, задаваемые оракулу в Додоне, относятся к «государственному» или «общественному» типу. «Население Додоны хочет знать, неужели суровая зима наступила потому, что среди них есть нечистый человек?» (М35). Но как бы ни были привлекательны (напрашивается аналогия с мифическим наказанием ниспосланным за Эдипа) подобные вопросы, я бы хотел остановиться на вопросах другого типа. Мне кажутся более релевантными следующие: «Дион спрашивает, верны ли его подозрения в отношении Бострихи, дочери Доркона, в том, что она украла деньги, забытые им на ежегодном Aktia-фестивале» (М1). Еще более личностные вопросы: «Надо ли мне вступить в новый брак?» (М25); «Мой сын находится в безопасности?» (М65); «Я ли отец детей моей жены?» (М19); «Килон хочет знать, родит ли его жена Мениска наследника, или ему нужно оставить ее и жениться на другой женщине?» (М16); «Гермон спрашивает, каким богам ему надо молиться, чтобы его дети от жены Кретаи были способными» (М12). Из неопубликованного материала коллекции музея в Фессалониках предположительно почти 20% - примерно 280 табличек – содержат различные варианты вопросов на тему: «Будут ли у нас дети?». Материал из Додоны и огромное количество не опубликованных надписей содержат в себе личностные вопросы, таким образом, перед нами раскрываются бесценные свидетельства реальной жизни. В частности, это демонстрирует миф о Ионе (со всеми его странностями). Данный миф раскрывает перед нами те тревоги, которые остро ощущаются людьми на глубинном личностном уровне, и именно это оправдывает их долгое путешествие в Додону. В конце первого века нашей эры Плутарх предполагал, что в функционировании дельфийского оракула произошли изменения по сравнению с архаическим периодом: если в прошлом преобладала потребность в обретении двусмысленного пророчества касающегося общественных вопросов, а не индивидуальных, то теперь интерес сместился – чаще стали встречаться вопросы типа «Кто украл мое одеяло?», а не «Надо ли мне вторгаться в Персию?» (это спрашивал Крез, царь Лидии). Плутарх был священнослужителем при дельфийской святыне и многое знал о современных ему оракулах, но, тем не менее, мы не можем не считаться с его видением истории существования оракулов. Во-первых, нет сомнений в том, что материал из Додоны резко отличается в этом отношении от дельфийского, а по табличкам из Додоны хорошо можно понять насколько давно стали возникать личностные запросы к оракулам (свинцовые полоски датируются четвертым, пятым, и даже шестым веком до н. э.). А во-вторых, следует определить различие, по которому происходит классификация общественных и личностных вопросов, на основании взаимосвязи между вопросами, задаваемыми оракулу в Додоне и оракулам из мифов, и особенно это касается древнегреческих трагедий. Анализируя личностные переживания по поводу бездетности, - на виду у 15. 000 гражданского населения, - Еврипид утверждал, что переживания таких индивидов как, например, Гермон и Килон, могут быть свойственны и важны для всего сообщества. Причина этому очевидна. Для полиса, данная проблема является жизненно важной, ведь город состоит из семей, oikoi, которые не должны вымирать. По словам специалиста по проблематике древнегреческой семьи В. К. Ласея (W. K. Lacey): «существовало сложное законодательство, направленное на защиту личности и собственности сирот и бездетных семей». В мифе «Ион» Еврипид повествует о необычном стечении обстоятельств, и именно в ходе повествования драматизируется нечто глубинное касающееся двоих людей и сообщества, к которому они принадлежат. Мы можем найти путь в сложный мир греческой мифологии, если будем исследовать повседневную древнегреческую реальность, и проводить параллели с тем, как она преобразуется в мифах. Безусловно, данный путь не единственный, но один из возможных, выдвигающий на первый план важное социальное значение мифов. Но почему зарождается эта социальная значимость? Например, потому, что неотъемлемой частью жизни сообщества являются постоянно присутствующие боги, богини, герои и героини. О них слагают истории, где они фигурируют как почитаемые персонажи или как прародители, а иногда и в том и в другом качестве. Но это не единственный способ объяснения социальной значимости греческой мифологии. Как я уже упоминал, в мифах развиваются и преломляются в преувеличенном и сложном образе напряжение и проблематика повседневности: любовь, утрата, война и вообще любые глубинные экзистенциальные проблемы. Вспомните Антигону, которая разрывалась между долгом по отношению к своему городу и любовью к погибшему, вероломному брату. А в случае с Эдипом – что может быть страшнее, чем обнаружить – даже предположительно – что твои родители могут таковыми не оказаться? На самом деле, кто из нас уверен наверняка в том, кто его родители? Даже в наше время ДНК-анализа? Пробирку с ДНК могут перепутать или потерять… Таким образом, греческие мифы берут на себя исследовательскую функцию. В мифах выявляются слабые места, переживания, противоречия, встроенные в окружающую идеологическую структуру. Зачастую это происходит посредством введения в сюжет не привязанных к месту, нарушающих запреты, выходящих за рамки существ и поступков. К примеру: кентавры, горгоны, гарпии – это способ демонстрации двойственности, совмещения культурного и животного. Цитируя великого французского антрополога Клода Леви-Стросса, монстры дают нам «хороший повод задуматься». С их помощью мы можем выявлять связи между природой и культурой. Как в случае с монстром-каннибалом циклопом Полифемом, поедающим сырое человеческое мясо. Это можно рассматривать как крайнюю противоположность культуре, полярное противопоставление цивилизованным грекам, ведь они едят только то мясо, которое опосредовано культурной средой при помощи особого ритуального обряда. Ужасный миф о Кроносе предоставлял возможность грекам задуматься о противопоставлении порядка и хаоса. Кронос был воплощением беззакония и насилия: он был виновен в кастрации собственного отца, бога Урана, и проглотил своих детей, чтобы не оставлять наследников. В конечном счете, его место занял Зевс, чье правление характеризуется большей степенью упорядоченности. Но хаос может возникнуть в любой момент, что нашло свое воплощение в фестивалях, проводимых в честь Кроноса, когда нормы переворачиваются и господа прислуживают слугам. Напоследок давайте коснемся центральной проблематики человеческого существования – границы между жизнью и смертью. Вспомним участь мифологического доктора Асклепия, которого Зевс поразил молнией за то, что тот нарушил запрет и научился воскрешать мертвых. Вот – триумф – человеческого прогресса осмелившегося обмануть смерть. Природа и культура. Жизнь и смерть. Кронос и Асклепий. Греческие мифы - «хороший повод задуматься», они выявляют реальные переживания посредством изложения удивительных повествований. Итак, мой третий аргумент в защиту исследований античности заключается в том, что, цитирую сказанное ранее, - «изучение особенностей древнегреческой культуры может помочь нам в понимании нашей собственной культуры». Пришло время рассмотреть последнюю часть утверждения, а именно – как подобные исследования, в частности исследования мифологии, могут помочь нам понять собственную современную культуру. Сперва я бы хотел подчеркнуть центральное теоретическое положение данной дискуссии. Можно ли использовать понятие «миф» в целях кросс-культурного анализа? Действительно, правомерно ли употреблять термин «миф» при изучении древнегреческих историй? Некоторые замечательные ученые, особенно хочется отметить швейцарского эллиниста Клода Калэйма (Claude Calame), побуждали нас отказаться от концепции мифа (тогда уж одновременно и от ритуала) по отношению к грекам, на основании того, что эта концепция плод западной антропологии, а не внутренняя категория. Определение профессора Калэйма вполне убедительно, ведь у греков действительно нет одного слова – и конечно это слово не muthos – для обозначения рассказов, повествующих о подвигах богов и героев. Но корректно ли заявление профессора Калэйма, когда он требует от нас полностью отказаться от концепции «мифа»? Даже если мы, как ученые, так и поступим, будем избегать слова «миф», то этот концепт все равно не исчезнет из языка, а я предполагаю, останется в употреблении в том же самом обиходном значении, по крайней мере, в английском языке, - «неправдивая история». Со своей стороны, я уверен, в отличие от профессора Калэйма, что концепция мифа может быть сохранена и должна применяться к рассказам порожденным различными культурами, но при этом определение мифа будет звучать следующим образом: «миф – это социально значимое повествование, связанное с традицией». Тогда данное определение охватывает и древнегреческую историю Суд Париса, и библейское предание об Адаме и Еве в Райском саду, и повествование о непорочном зачатии Иисуса Христа, и английскую легенду о Робин Гуде. Я еще раз делаю акцент на том, что миф в соответствии с предложенным мной определением, это не правда или ложь, а традиция и социальная значимость, что справедливо для всех вышеперечисленных историй - Суд Париса, Адам и Ева в Райском саду, непорочное зачатие Иисуса Христа, легенда о Робин Гуде. Можно с уверенностью утверждать, даже не принимая во внимание проблему определения мифа, что в любом случае социально значимые повествования, связанные с традицией живут и процветают. И мы найдем множество доказательств тому, если отправимся в современную Ирландию. Там родился легендарный герой древности Кухулин, который прежде был эмблемой националистической, католической, республиканской традиции. Его памятник находится в Дублине на улице О’Коннел, и именно там находился эпицентр Пасхального Восстания (Easter Rising) против Великобритании в 1916 году. В наши дни, если вы почитаете граффити на стенах протестантского квартала в восточном Белфасте, то опять встретите там имя Кухулина, так как его заимствовала в свою идеологию про-британская протестантская унионистская группировка. Мифы, социально значимые повествования, связанные с традицией, дают нам «хороший повод задуматься». Если же мы обратимся к Киргизии, где несколько лет назад, как отмечала лондонская газета Times, шестеро глав правительств съехались на празднование тысячелетней годовщины огромного киргизского эпоса, повествующего о героических подвигах воина Манаса. Цитируя московские Times, приведу здесь слова президента Киргизии: «Сейчас наша страна переживает трудные дни, но если мы обратимся к нашему герою Манасу, то это поможет нам преодолеть сложности и сплотить народ». Этот невообразимо длинный эпос в миллион строк тоже является социально значимым повествованием, связанным с традицией. Нечто подобное есть и в Великобритании. Однако нет какого-либо конкретного места концентрации этих повествований, - они находятся повсюду. Итак, наше путешествие продолжается, и мы отправляемся в Лондонский Музей Естествознания. Посетителю открывается огромная экспозиция животных, но динозавр затмевает все остальное богатство выставки. В вестибюле возвышаются скелеты диплодока и трицератопса, а книжный киоск пестрит литературой о динозаврах. Одной из главных достопримечательностей музея является подвижная модель, где иллюстрируются кровавые стычки между плотоядными динозаврами и их травоядными сородичами. Почему они так привлекают наше внимание? Почему они так очаровывают детей? Причина кроется в том, что динозавры стали современным мифом. Утверждая это, я вовсе не ставлю под сомнение правдивость и истинность умозаключений о динозаврах. Скорее я имею в виду то, каким образом эти животные стали фигурировать в наших рассказах про происхождение жизни. Истории про динозавров уже давно вышли за пределы научных теорий, - они стали публичными и весьма распространенными, то есть они сильно изменились по отношению с первоначальным вариантом – стали проще, образнее, обрели значимость. Сразу приходит на ум понятие «миф», где происходят аналогичные преобразования базового опыта и переживаний. Миф о динозаврах – это история природной жестокости: жуткие зубы, с которых капает слюна или кровь, постоянные извержения вулканов. История о динозаврах, как и многие другие хорошие истории, обладает telos: динозавры властвовали над миром более 150 миллионов лет и вымерли (согласно современной науке) в результате экологической катастрофы, наступления, так называемого, ледникового периода. Некоторые считают, что к этому привело падение метеоритов. В соответствии с данным telos возникает мораль, адекватная современности: сейчас над миром властвуют люди, как когда-то динозавры, и люди могут повторить их печальную участь, если произойдет экологическая катастрофа. «Миф о динозаврах» соткан не только из научных доказательств, но и из разнообразных историй. В него включены разнообразные паттерны, имеющие долгую предысторию, встречающиеся в народных сказках и их современных аналогах (например, волк, съевший бабушку Красной Шапочки). Иконографические изображения динозавров иллюстрируют эзоповскую тематику, столкновение волка и барашка: свирепые плотоядные ящеры против мирных травоядных – Тираннозавр Рекс против Коритозавра. Однако, миф о динозаврах существует давно. Почему же только сейчас возникла «диномания»? Американский биолог Стефен Джей Гулд (Stephen Jay Gould) предполагает, что ответ можно дать, используя язык маркетинга: «Динозавры, - он пишет, - никогда не утрачивали своей притягательности, а ключ к ответу на вопрос «почему же сейчас они столь популярны?» в силе рекламы, а вовсе не в желании обладать новыми знаниями». Английская исследовательница-психоаналитик Марина Ворнер (Marina Warner), в своей книге «Искусство управления монстрами» делает менее очевидное утверждение: наше общество склонно к внедрению в детское восприятие динозавров из-за того, что (и эту позицию поддерживает психоаналитик Бруно Бетлгейм (Bruno Bettelheim)) детство является периодом, когда фантазии о насилии и ужасах имеют положительный терапевтический эффект, - это помогает ребенку стать сильнее посредством идентификации с тираннозаврами. В свою очередь, эллинисты, знакомые с мифом о Кроносе, должно быть придерживаются другой точки зрения. Все почитали жестокого Кроноса великим царем, он правил героями после их смерти на Островах благословения. Его правление было крайне парадоксальным: ужасающим своей жестокостью, но райским. Эра динозавров прошла, но всегда, когда мы рассказываем о них, в нашу реальность прорывается первобытное насилие. Вырисовывается картина: Царь Кронос – Тираннозавр Рекс. Однако можно ли только посредством силы воображаемого образа этого динозавра делать умозаключения о сложившемся в наше время повсеместном представлении об отталкивающем и одновременно притягательном насилии? Итак, можем ли мы говорить о мифе в отношении динозавров? Не будет ли ничего потеряно? Не исчезнет ли собственно рассказ? Давайте, в заключение лекции обратимся к подобному повествованию, я имею в виду роман Майкла Кричтона (Michael Crichton) «Парк юрского периода», по которому был снят знаменитый фильм. Сюжет всем известен. Из ДНК застывшего в янтаре комара возродились динозавры. Все они были сделаны самками, чтобы предотвратить возможность размножения, однако, некоторые особи оказались способны менять свой пол и производить потомство. Человек, из-за которого это все произошло, получил неотвратимое наказание: природа нанесла ответный удар по культуре посредством ужасающих велоцерапторов. Я хотел бы снова обратиться к Марине Ворнер. Она подчеркивает: в «Парке юрского периода» динозавры были самками. В ее интерпретации «природно, ДНК-запрограммированные самки» являются лишь звеном в непрерывной цепи историй, - выдуманных мужчинами про женские фигуры из кошмаров, - цепи, восходящей, безусловно, к древнегреческим Горгонам и Гарпиям. Я не хочу опровергать это утверждение – несмотря на то, что Тираннозавр Рекс, весьма маскулинное имя – но мы должны видеть динозавров из «Парка Юрского периода» также и в другом ракурсе. Конечно, здесь можно размышлять о дихотомии мужского и женского, но помимо этого тут возникает ссылка на другую взаимосвязанную дихотомию, за которую так дорого поплатился Асклепий – я говорю о жизни и смерти, о природе и культуре. Например, достижения криогенной медицины дает теперь возможность продлить жизнь на неограниченный срок, а генная инженерия заставляет нас переосмыслить связь между природой и культурой. Мне кажется, что сюжет «Парка юрского периода» очень хорошо подходит в свете данных публично обсуждаемых научных достижений. Именно на тематике продлении жизни, на противопоставлении природы и культуры ставит основной акцент Майкл Кричтон. Мы знаем множество историй, где часто происходят удивительные вещи – жизнь продлевается, возрождается посредством пробуждения персонажей - спящая красавица, король Артур, Фредерик Барбаросса. Сюжет с возродившимися динозаврами меняет данный позитивный паттерн, ведь динозавры появились вновь не для того, чтоб любить или спасать, но для того, чтоб нести разрушения – возникает другой паттерн, когда детище уничтожает своего создателя (вспомним Франкенштейна). Кто знает, сможет ли удержаться в общественном сознании история Майкла Кричтона такое же продолжительное время, как и Франкенштейн Мари Шелли? Все зависит от того, насколько долго просуществуют эксплуатируемые Кричтоном страхи. Если же это повествование выдержит испытание временем (возможно, будут возникать вариации на тему; здесь хочется привести великолепную мысль замечательного исследователя античности Вальтера Бакета (Walter Burkert) – миф становиться мифом только тогда, когда он хотя бы частично забывается), то появится новый современный миф, где наука и фольклор присваивают себе функции бриколажа по Леви-Строссу. Итак, я постарался вкратце обрисовать картину современного мира и убедить вас в том, что у древнегреческих мифов есть свои аналоги, причем они открываются нам в новом ракурсе. Я попытался продемонстрировать, что перспектива исследований Древней Греции дает нам возможность узнать новое о нашей реальности. Природа и культура, жизнь и смерть – мы можем изучать наши страхи посредством гротескных повествований. И независимо от того – убедил я вас или нет – наше путешествие подошло к концу. Благодарю вас за ваше терпение и внимание, и за то, что вы мне составили компанию! Бакстон
read more...