Процесс творчества невозможно описать математически точными формулировками — он сугубо индивидуален и всегда зависит от способностей, интуиции и опыта автора. Однако практически для любой деятельности можно сформулировать технические правила и руководства, придерживаясь которых, человек способен без лишних ошибок добиться своей цели и быстрее освоить уроки и выводы, сделанные великими предшественниками. Пять признанных авторитетов советут, как сделать процесс написания текстов максимально плодотворным.
Дэвид Огилви
Основатель рекламного агентства Ogilvy&Mather с годовым оборотом более 10 миллиардов долларов, которого часто называют отцом рекламы и одним из лучших копирайтеров в истории рекламы. 7 сентября 1982 года разослал всем HR-агентствам знаменитую заметку, озаглавленную словами «Как писать?».
Как писать?
Чем лучше вы пишете, тем дальше вы пойдете в Ogilvy&Mather. Люди, которые умеют думать, умеют и писать. Люди, страдающие скудоумием, пишут такие же воспоминания, письма и речи. Умение хорошо писать — это не дар от природы. Этому нужно учиться. И вот 10 советов, как это сделать.
1. Прочитайте книгу Романа Рафельсона о письме Writing that works: How to Communicate Effectively In Business. Нет, лучше прочитайте ее трижды.
2. Пишите, как вы говорите. Естественно.
3. Используйте короткие слова, короткие предложения и короткие абзацы.
4. Выражайтесь просто, без претензий на интеллектуальность. Никогда не используйте такие слова, как «концептуализация» или «децентрализация».
5. Никогда не пишите более двух страниц об одном предмете обсуждения.
6. Всегда проверяйте достоверность цитаты.
7. Никогда не посылайте письмо или заметку в тот же день, в который их написали. Читайте написанное вслух на следующее утро — скорее всего, вы захотите доработать текст.
8. Если вы работаете над чем-то очень важным, то попросите коллег высказать свое мнение о написанном.
9. Прежде чем послать письмо или заметку, убедитесь, что получатель точно поймет, чего именно вы хотите от него.
10. Если хотите действия — не пишите. Идите к человеку и скажите ему лично, что вам нужно.
Генри Миллер
Работая над своим романом «Тропик Рака», Генри Миллер составил 11 заповедей писателя и его ежедневной творческой рутины, которые помогли ему закончить произведение. Он также зафиксировал на бумаге тот распорядок дня, которого следует придерживаться во время работы.
11 заповедей писателя
1. Пока не закончишь что-то одно, не начинай другое.
2. Не начинай новых книг, не добавляй глав в «Черную весну».
3. Не нервничай. Работай спокойно, радостно и безрассудно над тем, что есть под рукой.
4. Работай согласно программе, а не настроению. Останавливайся в назначенное время!
5. Когда невозможно творить, можно работать.
6. Понемногу укрепляй и цементируй результат каждый день, вместо того чтобы разрыхлять почву новыми удобрениями.
7. Оставайся человеком! Встречайся с людьми, выходи в свет, пей, если этого хочется.
8. Не будь ломовой лошадью! Работай только с удовольствием.
9. Нарушай разработанную программу, когда хочется, но возвращайся к ней на следующий день. Концентрируйся. Сужай круг. Исключай лишнее.
10. Забудь о книгах, которые хочется написать. Помни только о той, которую пишешь.
11. Первым делом — всегда писать. Живопись, музыка, друзья, кино — это все потом.
Распорядок дня
Утро. Если нет сил — пиши заметки и сортируй их, это может вдохновить тебя.
Если в норме — пиши.
День. Часть работы перед глазами — следуй скрупулезно плану этой части. Не отвлекайся, не позволяй себя отвлекать. Пиши, пока не закончишь данную часть.
Вечер. Встречайся с друзьями, читай в кафе. Исследуй незнакомые закоулки. Пешком — если мокро, на велосипеде — если сухо. Пиши, если есть настроение, но не увлекайся. Рисуй, если чувствуешь опустошение или усталость. Составляй заметки и планы. Корректируй их.
Памятка. Оставляй некоторое дневное время на то, чтобы иногда выбраться в музей, сделать набросок и прокатиться на велосипеде. Делай наброски в кафе, поездах и на улицах. Поменьше фильмов! Библиотека для сверки — раз в неделю.
Джон Стейнбек
Лауреат Нобелевской премии и обладатель Пулитцеровской премии Джон Стейнбек известен своим подходом к написанию текстов в духе соцреализма — говорить исключительно о том, что действительно важно. В своем интервью 1975 года журналу The Paris Review он поделился своими творческими секретами.
1. Забудьте о мысли, будто вы когда-нибудь закончите свою работу. Не думайте о том, что надо написать 400 страниц — просто пишите по одной в день, это помогает. Однажды вы с удивлением обнаружите, что завершили свою работу.
2. Пишите свободно и так быстро, как можете — чтобы выплеснуть все на бумагу. Никогда не правьте и не переписывайте до тех пор, пока не поставите точку. Переписывание в процессе — это обычно не более, чем предлог, чтобы не двигаться вперед. Оно также препятствует свободному потоку мысли и ритму, которые приходят только при бессознательной работе с материалом.
3. Забудьте об аудитории. Во-первых, безликая масса напугает вас до смерти, во-вторых, она существует только в театре, а в литературе — нет. В литературе ваша аудитория — это один-единственный читатель. Я пришел к выводу, что иногда лучше всего выбрать кого-нибудь из знакомых или придумать воображаемого персонажа и писать для него.
4. Если сцена или глава не получается, и вам кажется, что вы могли бы лучше — оставьте ее в покое и идите дальше. Когда закончите, вы можете вернуться и, скорее всего, обнаружите, что причина вашей неудовлетворенности состояла в том, что эта часть текста просто оказалась не на месте.
5. Относитесь с осторожностью к эпизоду, который слишком дорог вашему сердцу и нравится вам намного больше, чем остальные сцены из вашего текста. Обычно такие эпизоды не вписываются в канву всего повествования.
6. Если вы пишете диалог — проговорите его вслух. Только тогда он зазвучит, как настоящая речь.
Курт Воннегут
Курт Воннегут — один из ключевых американских писателей и журналистов XX века, мастер сатирических рассказов и очерков. В своем видео-интервью он дал восемь советов о том, как написать хороший рассказ.
1. Распорядитесь временем читателя — человека вам совершенно незнакомого — таким образом, чтобы он ни на секунду не подумал, будто оно было потрачено впустую.
2. Дайте читателю хотя бы одного персонажа, с которым он мог бы себя хоть как-то ассоциировать.
3. Каждый герой должен чего-то хотеть — даже если это просто стакан воды.
4. Каждое предложение должно преследовать одну из следующих целей — либо раскрывать характер, либо развивать действие.
5. Начните настолько близко от развязки, насколько возможно.
6. Будьте садистом. Не важно, как милы и невинны ваши герои, — пусть с ними случаются ужасные вещи. Тогда читатели увидят, из чего эти люди на самом деле сделаны.
7. Пишите, чтобы удовлетворить только одного человека. Если вы, так сказать, откроете окно и предложите свою любовь всему миру, ваша история подцепит пневмонию.
8. Предоставьте читателям в сжатом виде как можно больше информации. К черту саспенс! Читатели должны полностью разбираться в том, что происходит, и быть в состоянии закончить историю без вашей помощи, даже если тараканы сожрут последние страницы книги.
Джек Керуак
«Постулаты и техники для прозы и жизни» Джека Керуака — настоящая медитация на тему литературы и жизни в целом. Некоторые исследователи утверждают, что в комнате поэта-битника Аллена Гинзберга на стене висел лист с «Постулатами», которые впоследствии вдохновили его на написание знаменитой поэмы «Вопль».
Постулаты и техники для прозы и жизни
1. Исписанные скорописью тайные записные книжки и набранные на машинке в припадке безумия страницы текста — для собственного удовольствия.
2. Восприимчивость ко всему, открытость, желание слушать.
3. Никогда не напиваться вне дома.
4. Любить свою жизнь.
5. Любое чувство найдет выход и форму.
6. В буквальном смысле избавиться от грамматического и синтаксического аспекта.
7. Рассказывать истинную историю мира во внутреннем монологе.
8. Принять потерю — навсегда.
9. Верить в святую кривую жизни.
10. Пытаться передать тот поток, который уже бушует в голове.
11. Вы — всегда гений.
часкор
read more...
Показаны сообщения с ярлыком писатели. Показать все сообщения
Показаны сообщения с ярлыком писатели. Показать все сообщения
воскресенье, 17 июня 2012 г.
среда, 9 ноября 2011 г.
Роуз Уайлдер Лэйн, Изабель Патерсон и Айн Рэнд
В начале 1940-х годов три американские писательницы, Роуз Уайлдер Лэйн, Изабель Патерсон и Айн Рэнд, опубликовали свои самые известные романы, провозглашавшие ценность человеческой личности. В мире, только что пережившем ужасы Второй мировой войны, но уже увлеченном социализмом, их книги стали подлинным гимном индивидуализма. Очерк Пауэлла посвящен судьбам трех главных женщин либертарианства.
В начале 1940-х годов свобода отступала по всем фронтам. Тираны угнетали свои народы и угрожали соседним на всех континентах. Западные интеллектуалы обеляли таких массовых убийц, как Иосиф Сталин, а западные правительства расширяли свою власть при помощи централизованного планирования в советском стиле. Война, свирепствовавшая в Европе, Африке и Азии, унесла жизни пятидесяти миллионов человек. В нее были втянуты Соединенные Штаты — казалось бы, последний оплот свободы.
Респектабельные американские авторы, защищавшие свободу, стали вымирающим видом. Г. Л. Менкен (Mencken) отошел от яростной политической борьбы и приступил к работе над мемуарами, а другие — например Альберт Джей Нок (Nock) и Гарет Гарретт (Garrett) — были охвачены пессимизмом.
В эти худшие из времен страх оказался не властен над тремя отважными женщинами. Они посмели заявить, что коллективизм — это зло. Они выступили в защиту естественного права, единственной философии, дающей моральное основание противостоянию тирании в любой стране. Они воспевали старомодный грубый индивидуализм. Им открывался образ будущего, в котором все снова смогут стать свободными. Они излучали жизнерадостный оптимизм, который должен был вдохновить миллионы.
Все три были аутсайдерами, вырвавшимися за пределы своего круга. Две из них были иммигрантками. Одна родилась на приграничной территории, еще невошедшей в состав Соединенных Штатов. Они зарабатывали себе на пропитание писательским трудом на таком рынке, где доминировали их идеологические противники. Каждая из них в тот или иной момент своей жизни оказывалась без средств. У них были трудные взаимоотношения с мужчинами — одна оставалась в браке, лишившись возможности иметь детей, а две развелись и так и не вышли замуж вновь. Эти женщины, столь трудно начинавшие свое восхождение, — Роуз Уайлдер Лэйн (Lane), Изабель Патерсон (Paterson) и Айн Рэнд (Rand) — издали свои главные книги в одном и том же году — 1943-м: это были, соответственно, «Открытие свободы» (The Discovery of Freedom), «Бог из машины» (The God of the Machine) и «Источник» (Fountainhead). Эти женщины, как вспоминал журналист Джон Чемберлен (Chamberlain), «презрительно поглядывавшие на мужское деловое сообщество, решили вновь зажечь веру в старинную американскую философию. Ни у одной из них не было экономического образования. И ни у одной из них не было научной степени». А Альберт Джей Нок заявил: «На их фоне мы, авторы-мужчины, выглядим, как валюта Конфедерации. Они не ходят вокруг да около, каждый их выстрел попадает в яблочко».
Роуз Уайлдер Лэйн
В лучших американских традициях, Роуз Уайлдер Лэйн удивляла людей. Однажды она дала себе такую характеристику: «Я полная женщина среднего возраста из среднего класса со Среднего Запада». У нее были плохие зубы, она пережила неудачу в браке, работала, чтобы поддержать своих стареющих родителей, а в 1930-е годы ее финансовое состояние было настолько плачевно, что однажды ей отключили электричество. Однако свои идеи она всегда выражала красноречиво, помогая возрождать радикальные принципы Американской революции, и вдохновляла миллионы детей и взрослых, будучи редактором книг из серии «Маленький домик» (Little House), учивших индивидуальной ответственности, упорному труду, настойчивости, семейным ценностям и человеческой свободе.
Роуз Уайлдер Лэйн родилась 5 декабря 1886 году недалеко от города Де Смет в Дакоте, имевшей тогда статус «территории», а не штата. Ее отец Альманзо Уайлдер (Wilder) и мать Лаура Инголлс (Ingalls) были бедными фермерами, разоренными засухой, градами и прочими природными бедствиями, которые уничтожали посевы. Много лет семья жила в сарае без окон. На их столе не было особого разнообразия. Их дочь, получившая свое имя в честь диких роз, которые цвели в прериях, часто ходила босиком.
Когда Лэйн было четыре года, ее родители окончательно разочаровались в Дакоте и переехали в Мэнсфилд, штат Миссури, более перспективное место с точки зрения фермерства. Она ходила в школу из красного кирпича с четырьмя классными комнатами, где были две полки с книгами, и там открыла для себя чудеса Чарльза Диккенса, Джейн Остин и Эдварда Гиббона. Главным источником познаний стал для нее знаменитый сборник «Readers», составленный президентом Цинцинатти-колледжа Уильямом Холмсом Макгаффи (McGuffey) — эта книга, открывая детям сокровищницу западной литературы, давала им и уроки нравственности.
«Нам не нравилась дисциплина, — вспоминала Лэйн, — поэтому мы страдали, пока не научились сдерживать себя. Мы видели множество вещей и множество возможностей, к которым мы горячо стремились, но которые были нам не по карману, поэтому мы их не получали, либо получали, лишь предпринимая колоссальные усилия — проявляя самопожертвование, влезая в долги — которые были гораздо тяжелее лишений. Мы были честными — не в силу своей греховной человеческой природы, а потому что последствия нечестности были исключительно болезненны. Было очевидно, что если ты не хозяин своего слова, то ты ничего не стоишь... мы научились тому, что ничто не дается даром...» Она ушла из школы после девятого класса и твердо решила, что должна увидеть мир за пределами миссурийской глубинки. Она села в поезд до Канзас-сити и устроилась в Western Union телеграфистской на ночную смену. Большую часть свободного времени — не меньше трех часов в день — она проводила за чтением книг. К 1908 году она переехала в Сан-Франциско, где нашла себе другую работу в Western Union и влюбилась в коммивояжера Джиллета Лэйна (Lane). Они поженились в марте 1909 года. Она забеременела, но случилась беда — выкидыш или мертворождение. После этого она уже не могла быть матерью.
К 1915 году их брак распался, но благодаря знакомствам в прессе Лэйн начала журналистскую карьеру. В радикальной профсоюзной газете San Francisco Bulletin она стала автором женской колонки, затем стала писать ежедневные очерки-портреты разных людей объемом в 1500 слов. Также она написала автобиографический роман, который был опубликован в журнале Sunset. В марте 1920 года «Красный крест» предложил ей поехать в Европу освещать его гуманитарные программы, чтобы потенциальные благотворители, от чьей помощи зависела эта организация, знали о ее добрых делах. Лэйн поселилась в Париже, откуда она ездила в Вену, Берлин, Прагу, Варшаву, Будапешт, Рим, Сараево, Дубровник, Тирану, Триест, Афины, Каир, Багдад и Константинополь. В воображении Лэйн Европа была великой надеждой для цивилизации, но в действительности ей пришлось скрываться от бандитов, отбиваться от бюрократической коррупции, лицезреть ужасы гражданской войны и сгущающиеся тени безжалостной тирании.
Лэйн побывала в Советском Союзе через четыре года после захвата власти большевиками. Ее, как и многих других, пленяло коммунистическое видение лучшей жизни. Она познакомилась с крестьянами, которые, как ей казалось, должны были быть в восторге от коммунизма. Но позже она писала: «Хозяин дома, в котором я жила, поразил меня категоричностью, с которой он заявив, что ему не нравится новое правительство... Он сетовал на то, что правительство вмешивается в дела деревни. Он протестовал против роста бюрократии, из-за которого все меньше мужчин занимается производительным трудом. Он предсказывал, что централизация экономической власти в Москве приведет к хаосу и страданиям... Покидая Советский Союз, я уже не была коммунисткой, потому что верила в свободу личности».
Карьера Лэйн расцвела после ее возвращения в Америку. Теперь она писала для American Mercury, Country Gentleman, Good Housekeeping, Harper’s, Ladies’ Home Journal, McCall’s, Saturday Evening Post и ряда других изданий. Она писала романы о жизни первопроходцев. Именитая актриса Хелен Хэйз (Hayes) сделала радиопостановку по одному из романов Лэйн, «Пусть ревет ураган» (Let the Hurricane Roar). Но в годы Великой депрессии Лэйн разорилась. «Мне сорок пять. Долг — $8000. На счету — $502,70... Ничего из того, что я замышляла, не осуществилось».
В 1936 году Лэйн написала «Кредо», статью о свободе объемом в 18 000 слов для Saturday Evening Post. Три года спустя Леонард Рид (Read), главный управляющий Лос-анджелесской торговой палаты, помог ей создать небольшую издательскую фирму, названную Pamphleteers, которая переиздала статью Лэйн под заголовком «Дайте мне свободу» (Give Me Liberty).
В этой статье Лэйн объясняла, как свободная конкуренция позволяет цивилизации процветать, сколь бы дурны ни были люди. «Я отношусь к первопроходцам без иллюзий, — писала она. — Как правило, это были нарушители спокойствия из низших классов, и Европа была рада избавиться от них. Они ни принесли с собой особого интеллекта или культуры. Их основным желанием было поступать так, как им хочется... [Однако] сегодня... на земле нет людей добрее американцев... Только американцы изливают свои богатства на весь мир, помогая страждущим в таких далеких странах, как Армения и Япония... Таковы лишь некоторые из человеческих ценностей, выросших из индивидуализма, а именно индивидуализм созидал эту страну».
Открытие свободы
В 1942 году редактор John Day Company попросил Лэйн написать книгу о свободе. Работу над ней она начала в трейлер-парке техасского Макаллена и написала, как минимум, два черновых варианта у себя дома в Дэнбери, штат Коннектикут. Ее книга «Открытие свободы: Борьба человека с власть имущими» (The Discovery of Freedom: Man’s Struggle Against Authority) была опубликована в январе 1943 года.
В отличие от большинства историков, уделявших внимание правителям, Лэйн составила летопись продолжающейся 6000 лет борьбы тех простых людей, которые вопреки властителям воспитывают детей, возделывают поля, создают промышленность, занимаются торговлей и бесчисленными способами улучшают человеческую жизнь. Она поэтически воспевала Американскую революцию, которая гарантировала людям свободу и направила на улучшение человеческой жизни феноменальную энергию.
Своей волнующей, порой мелодраматической прозой она атаковала всевозможные коллективистские начинания, включая правительственные школы и так называемые «прогрессивные» экономические меры. Она высмеивала утверждения о том, будто бюрократы могут обустроить жизнь людей лучше, чем они сами. Своей непоколебимой уверенностью в себе она разгоняла тучи пессимизма. «Пять поколений американцев отстаивают завоевания Революции, — провозглашала она, — и настает время, когда американцы освободят весь мир».
Индивидуалист Альберт Джей Нок не жалел похвал для этой книги, но Лэйн была ею недовольна и не дала разрешения на ее переиздание, а к переработке так не приступила. Ее тираж в течении жизни Лэйн так и не превысил тысячу экземпляров.
Тем не менее, «Открытие свободы» оказало большое воздействие на умы, став своего рода классикой андерграунда. Под ее влиянием был создан ряд организаций в защиту свободы. Среди них Фонд экономического образования (Foundation for Economic Education) Леонарда Рида, Институт гуманитарных исследований (Institute for Humane Studies) Ф. А. Харпера (Harper) и Школа свободы (Freedom School) Роберта Лефевра (Lefevre). Рид привлек к переработке книги Генри Грейди Уивера (Weaver), исследователя потребительского рынка из корпорации General Motors, и она была издана под заглавием «Главная движущая сила человеческого прогресса» (The Mainspring of Human Progress) и распространена ФЭО в сотнях тысяч экземпляров.
Книги из серии «Маленький домик»
Хотя «Открытие свободы» стало основополагающим текстом современного либертарианского движения, своей славой Лэйн обязана не ему. В 1930 году Лаура Инголлс Уайлдер передала Лэйн рукопись книги о своих юных годах, проведенных в Висконсине, Канзасе и Дакоте. Лэйн вырезала материал о Висконсине, а затем дважды отредактировала остальной текст, обогатив деталями повествование и образы героев. Получилась 100-страничная рукопись, получившая рабочее название «Девочка из семьи первопроходцев» (Pioneer Girl), которую Лэйн отправила своему литературному агенту Карлу Брандту (Brandt). А висконсинский материал превратился в 20-страничную повесть «Когда бабушка была маленькой девочкой» (When Grandma Was a Little Girl), подходящую для детской книжки с картинками. Один издатель предложил расширить ее до 25 000 слов и переделать в книгу, адресованную юношеству.
Лэйн сообщила об этом матери и, поскольку исходная рукопись изменилась до неузнаваемости, пояснила: «Как ты увидишь, это рассказы твоего отца, взятые из большой рукописи "Девочка из семьи первопроходцев" и сведенные воедино». Лэйн обозначила характер необходимого ей дополнительного материала, добавив: «Если тебе будет проще писать от первого лица, пиши так. Потом я поменяю на третье». Лэйн заверила мать, что их сотрудничество останется семейной тайной: «Я никому не сказала о том, что рукопись была пропущена через мою пишущую машинку...» К 27 мая 1931 года «детская повесть» была готова, и Лэйн отправила ее издателям. Она была издана Harper Brothers под названием «Маленький домик в густых лесах» (Little House in the Big Woods) и заслужила любовь нескольких поколений американцев.
В январе 1933 году Уайлдер разослала в издательства рукопись, озаглавленную «Лэйн, мальчишка-фермер» (Lane Farmer Boy). Повествование было построено на воспоминаниях Альманзо о детстве. Издатели рукопись не приняли — надо полагать, потому что это была, главным образом, хроника обучения фермерской работе. За месяц Лэйн превратила ее в полноценную повесть, которую купило издательство Harper’s. В следующем году Уайлдер передала Лэйн рукопись книги о своей жизни в Канзасе, и через пять недель работы над рукописью она превратилась в «Маленький домик в прерии» (Little House on the Prairie).
Книги начали приносить Уайлдерам существенный доход, что было большим облегчением для Лэйн, которая должна была их обеспечивать. Взяв за основу «Девочку из семьи первопроходцев», Уайлдер написала еще одну книгу и летом 1936 года передала ее Лэйн. «Всю подоплеку повествования я тебе изложила, — объясняла Уайлдер. — Но ты знаешь, что твое мнение важнее моего, поэтому, как ты решишь, так оно и будет». Лэйн работала над рукописью два месяца и обратилась к их с матерью литературному агенту с просьбой об улучшении условий контракта. Эта рукопись стала книгой «На берегу Сливового ручья» (On the Banks of Plum Creek). Большую часть 1939 года Лэйн занималась переделкой рукописи, ставшей книгой «На берегах Серебряного озера» (By the Shores of Silver Lake), в 1940-м она занималась «Долгой зимой» (The Long Winter), в 1941-м — «Маленьким домиком в прерии», а в 1942-м — «Золотым временем» (These Happy Golden Years).
В этих книгах — особенно поздних — Лэйн изображала юную Лауру идеальной героиней либертарианского движения. Например, в «Маленьком городке в прерии» (Little Town on the Prairie) она так описывает мысли своей матери: «Американцы свободны. Это означает, что они должны подчиняться своей совести. Над папой нет короля; он сам себе начальник. Когда я буду постарше (думала она), папа и мама перестанут говорить мне, что я должна делать, а больше ни у кого на свете нет права давать мне указания. Мне придется самой быть умницей».
В 1974 году телеканал NBC начал снимать по мотивам «Маленького домика в прерии» 200-серийный телесериал, который стал чрезвыйчайно популярным и демонстрировался на протяжении девяти лет. Потом было подписано соглашение, которое гарантировало, что сериал останется в эфире, как минимум, на ближайшую четверть века. Майкл Лэндон (Landon) был сценаристом и режиссером многих серий и сыграл роль отца Лауры Чарльза Инголлса.
Последней яркой вспышкой в творчестве Лэйн была книга об американской вышивке, которую ей тоже удалось превратить в гимн свободе. «Американская вышивка говорит вам, — продолжала она, — что американцы живут в единственном в мире бесклассовом обществе. Эта республика — единственная страна, в которой нет крестьянской вышивки... Американские женщины отбросили свое происхождение, отказались от всяких границ и рамок. Они заставили детали складываться в единое целое и поместили каждую деталь в безграничное пространство; каждая из них самостоятельна, независима, закончена».
Изабель Патерсон
Лэйн знала Изабель Боулер Патерсон (Paterson) — смелую, темпераментную и порой бестактную журналистку. По словам исследователя Стивена Кокса (Cox), она была «хрупкой женщиной ростом 5 футов 3 дюйма, очень близорукой, любительницей красивой и несколько эксцентричной одежды, изысканной еды и — немного — алкоголя. Она обожала природу и могла целый день разглядывать дерево...»
Патерсон упорно держалась своих взглядов и говорила каждому, кто желал слушать, все, что она думала по тому или иному вопросу. Темы этих разговоров привели к некоторому ограничению ее светской жизни, особенно когда она стала противницей государственного вмешательства в рамках «нового курса», однако у нее осталось несколько верных друзей. Один из них заметил, что «те люди, которые вообще могут ее выносить, очень к ней привязываются». Патерсон писала романы и газетные статьи (всего около 1200), но бессмертие в анналах свободы ей обеспечила книга «Бог из машины»: эта работа стала мощной атакой на коллективизм и убедительным объяснением работы свободных рынков.
Она родилась 22 января 1886 года на острове Манитулин в канадской провинции Онтарио. Ее родители, Фрэнсис и Маргарет Боулер, были бедными фермерами, переехавшими потом в Мичиган, а еще позже — в Юту и Альберту в поисках лучшей доли. Патерсон варила мыло, ухаживала за скотиной и в школе провела всего два года. Но дома она читала книги, включая Библию, немного Шекспира и романы Чарльза Диккенса и Александра Дюма.
Патерсон начала самостоятельную жизнь, когда ей было около 18 лет. Она работала официанткой, бухгалтером и стенографисткой, зарабатывая 20 долларов в месяц. Она гордилась своей независимостью. «Послушай, девочка, — сказала она одной журналистке, — твой зарплатный чек — мать тебе и отец; иными словами, уважай его».
В 1910 году, в возрасте 24 лет, она вышла замуж за Кеннета Биррелла Патерсона (Paterson), но их отношения не задались, и каждый пошел своим путем. Позже она редко заговаривала о нем. Отныне она больше, чем когда бы то ни было, стремилась сохранить свою независимость.
Она немного писала для себя, чтобы развеять скуку, а став секретарем в газетном издательстве города Спокейн в штате Вашингтон, начала писать больше и вскоре стала автором редакционных статей. Потом она писала рецензии на театральные постановки в двух ванкуверских газетах. Потом настал черед беллетристики — в 1916 году был издан ее роман «Всадники тени» (The Shadow Riders), а в следующем — «Сорокино гнездо» (The Magpie’s Nest). Оба были посвящены молодым женщинам, боровшимся за самостоятельность. Хотя Канада к тому времени стала протекционистским государством, во «Всадниках тени» Патерсон заявила о себе как о стороннице свободного рынка. После Первой мировой войны Патерсон переехала на Восток и стала завсегдатаем Нью-йоркской публичной библиотеки, что проложило ей путь к дальнейшей карьере. В 1922 году она убедила литературного редактора New York Tribune Бертона Раскоу (Rascoe) дать ей работу, хотя она ему и не понравилась. «Она сказала напрямик, что хочет получить работу, — вспоминал он. — Я возразил: бюджет не позволит мне платить того, что она стоит. Она ответила, что будет работать за любую сумму, которую я готов платить. Я сказал, что плата составит сорок долларов в неделю. "Я буду работать и за это," — сказала она».
В 1924 году она начала вести еженедельную колонку о книжных новинках, влияние которой не ослабевало в течение все последующей четверти века. Книги стали для нее отправной точкой разговоров практически обо всем на свете. Многие из ее статей утверждали приверженность американскому индивидуализму. Она атаковала коллективистские общества, основанные на социальном статусе, и защищала динамичный капитализм. Она осуждала интервенционизм Герберта Гувера и «новый курс» Франклина Рузвельта.
Бог из машины
Во многих из своих статей она исследовала темы, ставшие основой книги «Бог из машины», опубликованной в издательстве Putnam’s в мае 1943 года. Патерсон атаковала фашизм, нацизм и коммунизм, считая их разновидностями одного и того же зла, коллективизма. Некоторые из самых красноречивых ее выпадов были адресованы Сталину, который обаял столь многих интеллектуалов. Всякий, кто воображает, что ужасы социализма были разоблачены совсем недавно, будет шокирован, увидев, сколь четко Патерсон понимала, почему коллективизм всегда означает стагнацию, отсталость, коррупцию и рабство.
В этой потрясающей книге есть еще много ценного. Патерсон сделала грандиозный обзор истории свободы. Она четко показала, почему личная свобода невозможна без свободы политической. Она защищала иммигрантов. Она осуждала призывную систему, централизованное экономическое планирование, принудительную организацию профсоюзов, субсидии бизнесу и обязательные государственные школы. Задолго до большинства экономистов она объяснила, почему политика «нового курса» продлила Великую депрессию.
Патерсон восхваляла частных предпринимателей, являющихся основным источником человеческого прогресса. Например: «Все ценное в железных дорогах было плодом частной инициативы. Частное предпринимательство добывало, плавило и ковало железо, изобрело паровой двигатель, придумало измерительные приборы, создало и накопило капитал, организовало работу. Все в сфере строительства и функционирования железных дорог, что было делом частной инициативы, делалось компетентно... Люди ненавидели монополию. Вкладом политики была монополия, и ни что иное». К 1949 году либертарианские взгляды Патерсон стали для редакторов New York Herald Tribune нестерпимыми, и она была уволена. Тем не менее, она выразила благодарность, сказав, что они, вероятно, опубликовали больше ее сочинений, чем смог бы вытерпеть кто-то еще. Они назначили ей небольшую пенсию, и она зарабатывала себе на жизнь, инвестируя сбережения в недвижимость. Она отказалась участвовать в системе социальной защиты, вернув свою карточку в конверте с пометкой «Соцзащита — это жульничество».
Между тем, ее фигура стала узловой точкой зарождавшегося либертарианского движения. Например, после того, как Леонард Рид основал Фонд экономического образования, она познакомила его с влиятельным журналистом Джоном Чемберленом, который обратился в либертарианство при ее помощи, и так расцвело сотрудничество, продолжавшееся не одно десятилетие.
А в начале 1940-х Патерсон была наставницей родившейся в России Айн Рэнд, которая, будучи младше ее на 19 лет, пошла работать в ее газету, где корректировала ее книжные рецензии для Herald Tribune, набранные в типографии. Она познакомила Рэнд со многими книгами и идеями по истории, экономике и политической философии и помогла ей выработать более широкое мировоззрение. Когда был опубликован роман Рэнд «Источник», Патерсон посвятила ему ряд своих статей. Позже книги Рэнд стали популярнее текстов Патерсон, да и практически всех остальных в своей области: они разошлись тиражом около 20 миллионов экземпляров.
Айн Рэнд
Рэнд обладала неповторимой харизмой. Ее биограф Барбара Брэнден (Branden) так описывала только что прибывшую в Америку двадцатиоднолетнюю Рэнд: «Ее лицо, окаймленное короткими прямыми волосами, несколько угловатое, что подчеркивалось волевой челюстью, с чувственными губами, всегда плотно сжатыми, и огромными черными глазами казалось лицом мученика, инквизитора или святого. Глаза горели страстью, которая была одновременно чувственной и интеллектуальной — они словно обжигали собеседника, а их темное пламя оставляло след на его теле». В последующие годы, когда постоянное курение и сидячий образ жизни взяли свое, образ Рэнд все равно оставался незабываемым. Как вспоминал книжный редактор Хирам Гайдн (Haydn), это была «невысокая, угловатая женщина, с черными короткими волосами, подстриженными каре... Ее глаза были такими же черными, как ее волосы, и пронзительными».
Рэнд (настоящее имя — Алиса Розенбаум) родилась 2 февраля 1905 года в Санкт-Петербурге. Ее отец Фронц Розенбаум, химик по профессии, поднялся из нищеты в средний класс. Ее мать Анна была экстраверткой, убежденной в пользе физических упражнений и ведшей насыщенную светскую жизнь. Алиса терпеть не могла упражнения и приемы.
Она была развита не по годам. После уроков она учила французский и немецкий. Вдохновленная одним журнальным романом, она начала писать повести, и в девять лет решила стать писательницей. Уютному миру Розенбаумов пришел конец, когда российский царь вступил в Первую мировую войну, разорившую экономику его страны. За год погибло и было ранено более миллиона русских. Правительство обанкротилось. Люди голодали. Большевики воспользовались хаосом и в 1918 году захватили власть.
Русская революция подтолкнула Алису к сочинению историй о героях-одиночках, сражающихся с царями и коммунистическими диктаторами. Тогда же она открыла для себя романиста Виктора Гюго; его драматический стиль и благородные герои покорили ее воображение. «Я была очарована тем чувством жизни, которым обладал Гюго, — вспоминала она. — Это был человек, писавший нечто важное. Я чувствовала, что хочу стать именно таким писателем, но не знала, сколько для этого понадобится времени».
В Петроградском университете она ходила на лекции стойкого последователя Аристотеля Николая Лосского, который, как показал историк Крис Шабарра (Chris Sciabarra), оказал огромное влияние на ее мышление. Она читала пьесы Шиллера (которого обожала) и Шекспира (которого ненавидела), философские труды Ницше (провокационного мыслителя) и романы Достоевского (автора хороших сюжетов). Ее совершенно пленили некоторые иностранные фильмы. Ее первой большой любовью был мужчина по имени Лео, который, рискуя жизнью, скрывал у себя членов антибольшевистского подполья.
В 1925 году Розенбаумы получили письмо от родственников, которые более чем за тридцать лет до того эмигрировали в Чикаго, бежав от российского антисемитизма. Алиса выразила горячее желание увидеть Америку. Родственники согласились оплатить ей проезд и расходы на пребывание. Чудесным образом советские чиновники выдали ей паспорт для полугодовой поездки. 10 февраля 1926 года она взошла на борт судна De Grasse и прибыла в Нью-Йорк с 50 долларами в кармане. Вскоре она поселилась у родственников в переполненной чикагской квартире. Она часто ходила в кино и работала за пишущей машинкой, начиная обычно около полуночи, из-за чего другим было довольно затруднительно заснуть. В этот период он выбрала себе новое имя, Айн — в честь финского писателя, которого она никогда не читала: ей нравилось само звучание. И новую фамилию — в честь своей пишущей машинки Remington Rand. По словам Брэнден, Рэнд взяла новое имя, вероятно для того, чтобы защитить своих родных от возможных преследований со стороны советского режима. Твердо вознамерившись стать киносценаристом, она переехала в Лос-Анджелес. Через чикагских родственников она убедила одного кинодистрибьютора представить ее кому-нибудь в рекламном департаменте прославленной студии Сесила Демилла (DeMille). Появившись в студии, она встретила самого хозяина, и он принял ее в съемочную группу. Она начала работать статисткой за $7,50 в день.
В студии Демилла Рэнд влюбилась в высокого статного актера Фрэнка О’Коннора. Они сочетались браком 15 апреля 1929 года, до истечения срока действия ее визы, и ей больше не нужно было беспокоиться о возвращении в Советский Союз. Через два месяца она подала ходатайство на получение американского гражданства. Студия Демилла закрылась, и ей пришлось зарабатывать на жизнь случайными приработками, например в качестве внештатного редактора сценариев. В 1935 году она почувствовала вкус успеха, заработав за неделю $1200 за пьесу «Вечер 16 января» (Night of January 16th), которая ставилась на Бродвее 283 раза. Это была пьеса о безжалостном промышленнике и сильной женщине, которую судят за его убийство.
Мы, живые
Четыре года Рэнд написала свой первый роман, «Мы, живые», о борьбе за свободу в Советской России. Кира Аргунова, отчаявшаяся героиня романа, становится любовницей партийного бонзы, чтобы собрать деньги на лечение своего возлюбленного, страдающего от туберкулеза. Рэнд завершила книгу в конце 1933 года. После многочисленных отказов роман согласилось взять издательство Macmillan, заплатив ей $250 аванса. В марте 1936 года оно выпустило книгу трехтысячным тиражом, но она не продавалась. Хотя примерно год спустя молва сделала книгу популярной, издательство уже уничтожило набор, и «Мы, живые» больше не издавались. Помимо аванса Рэнд получила всего 100 долларов.
В 1937 году, с большим трудом разрабатывая сюжет «Источника», Рэнд написала короткий и лирический футурологический рассказ об индивидууме, противостоящем коллективистской тирании, — «Гимн» (Anthem). Литературный агент Рэнд продал его британскому издательству, но на американском рынке охотников купить его не нашлось. Примерно семь лет спустя главный управляющий Лос-анджелесской торговой палаты Леонард Рид был в гостях у Рэнд и О’Коннора и заметил, что пора кому-нибудь написать книгу в защиту индивидуализма. Рэнд рассказала ему о «Гимне». Рид позаимствовал один экземпляр, прочел его, и его небольшое издательство Pamphleteers сделало его доступным для американцев. Рассказ разошелся примерно в 2,5 миллионах экземпляров.
Источник
Рэнд закончила работу над сюжетом «Источника» в 1938 году, потратив на него примерно четыре года. Потом началась работа над текстом. Герой романа, архитектор Говард Рорк, воплощал ее представление об идеальном мужчине. Он постоянно сражался с коллективистами, защищая целостность своих идей, хотя для этого ему пришлось даже взорвать здание: в нарушение условий контракта были изменен его первоначальный план.
Продажи шли нелегко. Редактор Рэнд в издательстве Macmillan проявил интерес и предложил дополнительные $250 аванса, но она потребовала, чтобы издательство потратило еще не менее $1200 на рекламу, и издательство с ней распрощалось. К 1940 году законченные главы были представлены на рассмотрение дюжины издательств и отвергнуты ими. Один влиятельный редактор объявил, что такая книга никогда не будет продаваться. Против Рэнд выступил ее литературный агент. Ее сбережения сократились примерно до $700.
Рэнд предложила отправить незаконченную рукопись в издательство Bobbs-Merrill в Индианаполисе, которое ранее опубликовало «Красное десятилетие» (The Red Decade) журналиста-антикоммуниста Юджина Лайонса (Eugene Lyons). Индианаполисские редакторы Bobbs-Merrill тоже отвергли «Источник», но он очень понравился его нью-йоркскому редактору Арчибальду Огдену (Ogden), который пригрозил своим уходом в том случае, если издательство не примет книгу. Контракт был подписан в декабре 1941 года; Рэнд заплатили $1000 аванса. Поскольку готова была только треть романа, Рэнд бросила все силы на его завершение к назначенному сроку — 1 января 1943 года. Она вступила в дружеское соревнование с Изабель Патерсон, которая тогда заканчивала «Бога из машины».
Рэнд управилась в срок, и «Источник» был издан в мае 1943 года, в один месяц с «Богом из машины», примерно через девять лет с момента его первого замысла. На «Источник» вышло гораздо больше рецензий, чем на «Мы, живые», но большинство рецензентов либо подвергли роман осуждению, либо неверно интерпретировали его как книгу об архитектуре. Поначалу первый тираж Bobbs-Merrill в 7500 экземпляров расходился медленно. Но людская молва создала огромный интерес к книге, и издатель распорядился о дополнительных тиражах, которые впрочем тоже были невелики — отчасти из-за дефицита бумаги в военное время. Постепенно книга обрела популярность и вошла в списки бестселлеров. Через два года после публикации было продано 100 000 экземпляров. К 1948 году было продано 400 000 экземпляров. Потом появилось издание New American Library в бумажной обложке и общий тираж «Источника» составил более 6 миллионов экземпляров.
В тот день, когда корпорация Warner Brothers согласилась заплатить Рэнд 50 000 долларов за права на экранизацию «Источника», они с О’Коннором решили шикануть и потратили по 65 центов на обед в местном кафетерии. Рэнд боролась за сохранение целостности сценария, и ей это во многом удалось, хотя некоторые из самых дорогих ей строчек все-таки были вырезаны. Премьера фильма с Гарри Купером (Cooper), Патрисией Нил (Neal) и Реймондом Мэсси (Massey) в главных ролях состоялась в июле 1949 года. Благодаря ему книга вновь стала бестселлером.
Чуть раньше, когда издание в твердой обложке только вышло из печати, Рэнд сказала Изабель Патерсон, что она крайне разочарована приемом книги. Патерсон призвала ее написать научную книгу, добавив, что Рэнд обязана открыто заявлять о своих взглядах. Предположение о том, что она кому-то чем-то обязана, возмутило Рэнд. «А если я объявлю забастовку? — спросила она. — А если все творческие умы планеты объявят забастовку...» Так возникла идея ее последнего крупного произведения, получившего рабочее название «Забастовка» (The Strike).
Атлант расправил плечи
Поскольку Рэнд работала над книгой примерно 14 лет, с каждым годом она приобретала для нее все большее значение. Центральным персонажем книги был самый известный ее герой, загадочный Джон Галт, организовавший забастовку самых эффективных работников против сборщиков налогов и прочих эксплуататоров. В книге была впервые представлена Дагни Таггарт, первая идеальная женщина Рэнд, нашедшая себе ровню в Галте. Главные герои произносили длинные речи, в которых излагали философские воззрения Рэнд на свободу, деньги и взаимоотношения полов — книга зачастую кажется памфлетом в защиту индивидуализма и капитализма. Один из друзей подсказал Рэнд, что название «Забастовка» может создать у людей неверное представление, будто это книга о профсоюзах, и Рэнд от него отказалась. О’Коннор убедил ее сделать названием книги заголовок одной из глав, и так она стала называться «Атлант расправил плечи».
Как всегда, идеи Рэнд были спорными, но продажи «Источника» впечатлили издателей, и за «Атланта» боролся целый ряд крупнейших игроков на рынке. Самое выгодное предложение сделал совладелец Random House Беннетт Серф (Cerf), и Рэнд получила аванс в $50 000, 15-процентный гонорар, первый тираж не менее чем в 75 000 экземпляров и бюджет на рекламу в $25 000. Книга была издана 10 октября 1957 года.
Большинство рецензентов не оставили от книги камня на камне. На страницах New York Times громче всех ее критиковал социалист старой закалки Грэнвилл Хикс (Hicks), а нападки Рэнд на коллективизм оскорбили и многих других. Самая истерическая рецензия появилась в консервативном издании National Review, где Уитекер Чеймберс (Chambers), уязвленный, надо полагать, ее критикой в адрес религии, уподобил Рэнд нацисту, «командующему: "В газовую камеру — марш!" Однако людская молва оказалась сильнее критики, и продажи начали расти, превысив в конечном итоге отметку в 4,5 миллиона экземпляров.
Написав «Атланта», Рэнд исполнила свою мечту, и ее охватила депрессия. Она почувствовала, что исчерпала себя. У нее больше не было гигантского проекта, на котором она могла бы сосредоточить свою колоссальную энергию. Она все больше сходилась со своим учеником и последователем, канадцем по происхождению Натаниэлем Брэнденом (Branden), с которым у нее сложились близкие отношения. Чтобы удовлетворить растущий интерес к личности и творчеству Рэнд и ободрить ее, он основал Институт Натаниэля Брэндена (Nathaniel Branden Institute), который проводил семинары, распространял записи лекций и печатную продукцию. Рэнд писала статьи о собственной разновидности либертарианской философии, которую она называла объективизмом. Будучи моложе Рэнд на 25 лет, Брэнден порой бывал грубым администратором, но весьма умело распространял идеалы индивидуализма и капитализма. Счастливое время продолжалось до 23 августа 1968 года, когда он сообщил Рэнд о своей связи с другой женщиной. Рэнд публично осудила его, и они разошлись, хотя причины раскола не были доподлинно известны вплоть до того, как 18 лет спустя была опубликована биография бывшей жены Брэндена Барбары. Позже Брэнден стал автором бестселлеров на тему самоуважения.
За последние полвека никто не сделал больше Айн Рэнд для привития людям идеалов свободы. Утверждается, что каждый год продается не менее 300 000 экземпляров ее книг, хотя они не рекламируются и не включаются профессорами колледжей в обязательную программу для чтения. Более того, большинство интеллектуалов объявило ее произведения никуда не годными. Ее сохраняющаяся популярность — удивительный феномен.
Любопытно, что книги Рэнд, несмотря на их огромное влияние, имели ограниченное воздействие за пределами англоязычного мира. Самой успешной из них остается «Источник», изданный на французском, немецком, норвежском, шведском и русском языках. Роман «Мы, живые» доступен во французском, немецком, греческом, итальянском и русском изданиях, но его продажи в пять раз меньше. Единственное зарубежное издание «Атланта» — немецкое [со времени написания статьи роман вышел и по-русски. — Примеч. пер.]. Невероятно, но он никогда не издавался в Англии. «Гимн» до сих пор не переведен на иностранные языки, хотя сейчас готовятся французское и шведское издания. Пожалуй, это подтверждает тот факт, что Америка остается мировым очагом грубого индивидуализма.
Последние годы
Рэнд, Патерсон и Лэйн практически не соприкасались друг с другом. В 1940-е годы между Рэнд и Патерсон, женщинами с непростым характером, произошел резкий раскол; после издания «Атланта» Патерсон предприняла попытку примирения, но безуспешно. По-видимому, дружба Патерсон с Лэйн закончилась своего рода интеллектуальным диспутом. Патерсон, страдавшая подагрой и другими недугами, переехала к двум из оставшихся у нее друзей — Тэду и Мюриэль Холл (Hall) в Монтклер, Нью-Джерси. Там она умерла 10 января 1961 года в возрасте 74 лет. Она была похоронена в безымянной могиле.
Между Рэнд и Лэйн произошел раскол по вопросу религии. Хотя Лэйн всю жизнь вела бурную активность — в 1965 году журнал Woman’s Day отправил ее своим корреспондентом во Вьетнам — она с удовольствием проводила время в своем загородном доме в Дэнбери, штат Коннектикут. 29 ноября 1966 года она испекла хлеба на несколько дней вперед и поднялась в спальню. Она уснула и не проснулась. Ей было 79 лет. Ее близкий друг и распорядитель ее творческого наследия Роберт Макбрайд (MacBride) привез ее прах в Мэнсфилд, Миссури, где она теперь покоится рядом с родителями. Макбрайд установил ей простое надгробье с цитатой из Томаса Пейна: «Армия принципов проникнет туда, куда не проникнуть армии солдат. Ни Ла-Маншу, ни Рейну не остановить ее продвижение. Она пройдет до края земли, и покорит всех».
Рэнд поссорилась со многими из своих друзей и последние годы провела в уединении. Она перенесла операцию в связи с раком легкого. После смерти Фрэнка О’Коннора в ноябре 1979 года она еще больше замкнулась в себе, забыв о том, что ее идеи вдохновляли миллионы. Однако два года спустя ей довелось увидеть приятное зрелище: предприниматель Джеймс Блэнчард (Blanchard) заказал для нее частный поезд из Нью-Йорка в Новый Орлеан, где 4000 человек приветствовали ее как пламенную защитницу свободы.
Сердце Рэнд начало сдавать в декабре 1981 года. Она продержалась еще три месяца, попросив своего ближайшего соратника Леонарда Пейкоффа (Peikoff) закончить ряд ее проектов. Она умерла в своей манхеттенской квартире на 34-й улице 6 марта 1982 года и была погребена рядом с О’Коннором в Валхалле, штат Нью-Йорк. Около 200 человек возложили цветы на ее гроб. Ей было 77 лет.
Рэнд, Патерсон и Лэйн, при всей своей несомненной эксцентричности, были настоящим чудом. Они появились из ниоткуда, смело бросив вызов испорченному коллективистскому миру. Они в одиночку добились успеха. Они утвердили моральный императив свободы. Они показали, что возможно все.
3 апреля 2009 Впервые: Rose Wilder Lane, Isabel Paterson, and Ayn Rand: Three Women Who Inspired the Modern Libertarian Movement // Freeman, May 1996
inliberty
read more...
В начале 1940-х годов свобода отступала по всем фронтам. Тираны угнетали свои народы и угрожали соседним на всех континентах. Западные интеллектуалы обеляли таких массовых убийц, как Иосиф Сталин, а западные правительства расширяли свою власть при помощи централизованного планирования в советском стиле. Война, свирепствовавшая в Европе, Африке и Азии, унесла жизни пятидесяти миллионов человек. В нее были втянуты Соединенные Штаты — казалось бы, последний оплот свободы.
Респектабельные американские авторы, защищавшие свободу, стали вымирающим видом. Г. Л. Менкен (Mencken) отошел от яростной политической борьбы и приступил к работе над мемуарами, а другие — например Альберт Джей Нок (Nock) и Гарет Гарретт (Garrett) — были охвачены пессимизмом.
В эти худшие из времен страх оказался не властен над тремя отважными женщинами. Они посмели заявить, что коллективизм — это зло. Они выступили в защиту естественного права, единственной философии, дающей моральное основание противостоянию тирании в любой стране. Они воспевали старомодный грубый индивидуализм. Им открывался образ будущего, в котором все снова смогут стать свободными. Они излучали жизнерадостный оптимизм, который должен был вдохновить миллионы.
Все три были аутсайдерами, вырвавшимися за пределы своего круга. Две из них были иммигрантками. Одна родилась на приграничной территории, еще невошедшей в состав Соединенных Штатов. Они зарабатывали себе на пропитание писательским трудом на таком рынке, где доминировали их идеологические противники. Каждая из них в тот или иной момент своей жизни оказывалась без средств. У них были трудные взаимоотношения с мужчинами — одна оставалась в браке, лишившись возможности иметь детей, а две развелись и так и не вышли замуж вновь. Эти женщины, столь трудно начинавшие свое восхождение, — Роуз Уайлдер Лэйн (Lane), Изабель Патерсон (Paterson) и Айн Рэнд (Rand) — издали свои главные книги в одном и том же году — 1943-м: это были, соответственно, «Открытие свободы» (The Discovery of Freedom), «Бог из машины» (The God of the Machine) и «Источник» (Fountainhead). Эти женщины, как вспоминал журналист Джон Чемберлен (Chamberlain), «презрительно поглядывавшие на мужское деловое сообщество, решили вновь зажечь веру в старинную американскую философию. Ни у одной из них не было экономического образования. И ни у одной из них не было научной степени». А Альберт Джей Нок заявил: «На их фоне мы, авторы-мужчины, выглядим, как валюта Конфедерации. Они не ходят вокруг да около, каждый их выстрел попадает в яблочко».
Роуз Уайлдер Лэйн
В лучших американских традициях, Роуз Уайлдер Лэйн удивляла людей. Однажды она дала себе такую характеристику: «Я полная женщина среднего возраста из среднего класса со Среднего Запада». У нее были плохие зубы, она пережила неудачу в браке, работала, чтобы поддержать своих стареющих родителей, а в 1930-е годы ее финансовое состояние было настолько плачевно, что однажды ей отключили электричество. Однако свои идеи она всегда выражала красноречиво, помогая возрождать радикальные принципы Американской революции, и вдохновляла миллионы детей и взрослых, будучи редактором книг из серии «Маленький домик» (Little House), учивших индивидуальной ответственности, упорному труду, настойчивости, семейным ценностям и человеческой свободе.
Роуз Уайлдер Лэйн родилась 5 декабря 1886 году недалеко от города Де Смет в Дакоте, имевшей тогда статус «территории», а не штата. Ее отец Альманзо Уайлдер (Wilder) и мать Лаура Инголлс (Ingalls) были бедными фермерами, разоренными засухой, градами и прочими природными бедствиями, которые уничтожали посевы. Много лет семья жила в сарае без окон. На их столе не было особого разнообразия. Их дочь, получившая свое имя в честь диких роз, которые цвели в прериях, часто ходила босиком.
Когда Лэйн было четыре года, ее родители окончательно разочаровались в Дакоте и переехали в Мэнсфилд, штат Миссури, более перспективное место с точки зрения фермерства. Она ходила в школу из красного кирпича с четырьмя классными комнатами, где были две полки с книгами, и там открыла для себя чудеса Чарльза Диккенса, Джейн Остин и Эдварда Гиббона. Главным источником познаний стал для нее знаменитый сборник «Readers», составленный президентом Цинцинатти-колледжа Уильямом Холмсом Макгаффи (McGuffey) — эта книга, открывая детям сокровищницу западной литературы, давала им и уроки нравственности.
«Нам не нравилась дисциплина, — вспоминала Лэйн, — поэтому мы страдали, пока не научились сдерживать себя. Мы видели множество вещей и множество возможностей, к которым мы горячо стремились, но которые были нам не по карману, поэтому мы их не получали, либо получали, лишь предпринимая колоссальные усилия — проявляя самопожертвование, влезая в долги — которые были гораздо тяжелее лишений. Мы были честными — не в силу своей греховной человеческой природы, а потому что последствия нечестности были исключительно болезненны. Было очевидно, что если ты не хозяин своего слова, то ты ничего не стоишь... мы научились тому, что ничто не дается даром...» Она ушла из школы после девятого класса и твердо решила, что должна увидеть мир за пределами миссурийской глубинки. Она села в поезд до Канзас-сити и устроилась в Western Union телеграфистской на ночную смену. Большую часть свободного времени — не меньше трех часов в день — она проводила за чтением книг. К 1908 году она переехала в Сан-Франциско, где нашла себе другую работу в Western Union и влюбилась в коммивояжера Джиллета Лэйна (Lane). Они поженились в марте 1909 года. Она забеременела, но случилась беда — выкидыш или мертворождение. После этого она уже не могла быть матерью.
К 1915 году их брак распался, но благодаря знакомствам в прессе Лэйн начала журналистскую карьеру. В радикальной профсоюзной газете San Francisco Bulletin она стала автором женской колонки, затем стала писать ежедневные очерки-портреты разных людей объемом в 1500 слов. Также она написала автобиографический роман, который был опубликован в журнале Sunset. В марте 1920 года «Красный крест» предложил ей поехать в Европу освещать его гуманитарные программы, чтобы потенциальные благотворители, от чьей помощи зависела эта организация, знали о ее добрых делах. Лэйн поселилась в Париже, откуда она ездила в Вену, Берлин, Прагу, Варшаву, Будапешт, Рим, Сараево, Дубровник, Тирану, Триест, Афины, Каир, Багдад и Константинополь. В воображении Лэйн Европа была великой надеждой для цивилизации, но в действительности ей пришлось скрываться от бандитов, отбиваться от бюрократической коррупции, лицезреть ужасы гражданской войны и сгущающиеся тени безжалостной тирании.
Лэйн побывала в Советском Союзе через четыре года после захвата власти большевиками. Ее, как и многих других, пленяло коммунистическое видение лучшей жизни. Она познакомилась с крестьянами, которые, как ей казалось, должны были быть в восторге от коммунизма. Но позже она писала: «Хозяин дома, в котором я жила, поразил меня категоричностью, с которой он заявив, что ему не нравится новое правительство... Он сетовал на то, что правительство вмешивается в дела деревни. Он протестовал против роста бюрократии, из-за которого все меньше мужчин занимается производительным трудом. Он предсказывал, что централизация экономической власти в Москве приведет к хаосу и страданиям... Покидая Советский Союз, я уже не была коммунисткой, потому что верила в свободу личности».
Карьера Лэйн расцвела после ее возвращения в Америку. Теперь она писала для American Mercury, Country Gentleman, Good Housekeeping, Harper’s, Ladies’ Home Journal, McCall’s, Saturday Evening Post и ряда других изданий. Она писала романы о жизни первопроходцев. Именитая актриса Хелен Хэйз (Hayes) сделала радиопостановку по одному из романов Лэйн, «Пусть ревет ураган» (Let the Hurricane Roar). Но в годы Великой депрессии Лэйн разорилась. «Мне сорок пять. Долг — $8000. На счету — $502,70... Ничего из того, что я замышляла, не осуществилось».
В 1936 году Лэйн написала «Кредо», статью о свободе объемом в 18 000 слов для Saturday Evening Post. Три года спустя Леонард Рид (Read), главный управляющий Лос-анджелесской торговой палаты, помог ей создать небольшую издательскую фирму, названную Pamphleteers, которая переиздала статью Лэйн под заголовком «Дайте мне свободу» (Give Me Liberty).
В этой статье Лэйн объясняла, как свободная конкуренция позволяет цивилизации процветать, сколь бы дурны ни были люди. «Я отношусь к первопроходцам без иллюзий, — писала она. — Как правило, это были нарушители спокойствия из низших классов, и Европа была рада избавиться от них. Они ни принесли с собой особого интеллекта или культуры. Их основным желанием было поступать так, как им хочется... [Однако] сегодня... на земле нет людей добрее американцев... Только американцы изливают свои богатства на весь мир, помогая страждущим в таких далеких странах, как Армения и Япония... Таковы лишь некоторые из человеческих ценностей, выросших из индивидуализма, а именно индивидуализм созидал эту страну».
Открытие свободы
В 1942 году редактор John Day Company попросил Лэйн написать книгу о свободе. Работу над ней она начала в трейлер-парке техасского Макаллена и написала, как минимум, два черновых варианта у себя дома в Дэнбери, штат Коннектикут. Ее книга «Открытие свободы: Борьба человека с власть имущими» (The Discovery of Freedom: Man’s Struggle Against Authority) была опубликована в январе 1943 года.
В отличие от большинства историков, уделявших внимание правителям, Лэйн составила летопись продолжающейся 6000 лет борьбы тех простых людей, которые вопреки властителям воспитывают детей, возделывают поля, создают промышленность, занимаются торговлей и бесчисленными способами улучшают человеческую жизнь. Она поэтически воспевала Американскую революцию, которая гарантировала людям свободу и направила на улучшение человеческой жизни феноменальную энергию.
Своей волнующей, порой мелодраматической прозой она атаковала всевозможные коллективистские начинания, включая правительственные школы и так называемые «прогрессивные» экономические меры. Она высмеивала утверждения о том, будто бюрократы могут обустроить жизнь людей лучше, чем они сами. Своей непоколебимой уверенностью в себе она разгоняла тучи пессимизма. «Пять поколений американцев отстаивают завоевания Революции, — провозглашала она, — и настает время, когда американцы освободят весь мир».
Индивидуалист Альберт Джей Нок не жалел похвал для этой книги, но Лэйн была ею недовольна и не дала разрешения на ее переиздание, а к переработке так не приступила. Ее тираж в течении жизни Лэйн так и не превысил тысячу экземпляров.
Тем не менее, «Открытие свободы» оказало большое воздействие на умы, став своего рода классикой андерграунда. Под ее влиянием был создан ряд организаций в защиту свободы. Среди них Фонд экономического образования (Foundation for Economic Education) Леонарда Рида, Институт гуманитарных исследований (Institute for Humane Studies) Ф. А. Харпера (Harper) и Школа свободы (Freedom School) Роберта Лефевра (Lefevre). Рид привлек к переработке книги Генри Грейди Уивера (Weaver), исследователя потребительского рынка из корпорации General Motors, и она была издана под заглавием «Главная движущая сила человеческого прогресса» (The Mainspring of Human Progress) и распространена ФЭО в сотнях тысяч экземпляров.
Книги из серии «Маленький домик»
Хотя «Открытие свободы» стало основополагающим текстом современного либертарианского движения, своей славой Лэйн обязана не ему. В 1930 году Лаура Инголлс Уайлдер передала Лэйн рукопись книги о своих юных годах, проведенных в Висконсине, Канзасе и Дакоте. Лэйн вырезала материал о Висконсине, а затем дважды отредактировала остальной текст, обогатив деталями повествование и образы героев. Получилась 100-страничная рукопись, получившая рабочее название «Девочка из семьи первопроходцев» (Pioneer Girl), которую Лэйн отправила своему литературному агенту Карлу Брандту (Brandt). А висконсинский материал превратился в 20-страничную повесть «Когда бабушка была маленькой девочкой» (When Grandma Was a Little Girl), подходящую для детской книжки с картинками. Один издатель предложил расширить ее до 25 000 слов и переделать в книгу, адресованную юношеству.
Лэйн сообщила об этом матери и, поскольку исходная рукопись изменилась до неузнаваемости, пояснила: «Как ты увидишь, это рассказы твоего отца, взятые из большой рукописи "Девочка из семьи первопроходцев" и сведенные воедино». Лэйн обозначила характер необходимого ей дополнительного материала, добавив: «Если тебе будет проще писать от первого лица, пиши так. Потом я поменяю на третье». Лэйн заверила мать, что их сотрудничество останется семейной тайной: «Я никому не сказала о том, что рукопись была пропущена через мою пишущую машинку...» К 27 мая 1931 года «детская повесть» была готова, и Лэйн отправила ее издателям. Она была издана Harper Brothers под названием «Маленький домик в густых лесах» (Little House in the Big Woods) и заслужила любовь нескольких поколений американцев.
В январе 1933 году Уайлдер разослала в издательства рукопись, озаглавленную «Лэйн, мальчишка-фермер» (Lane Farmer Boy). Повествование было построено на воспоминаниях Альманзо о детстве. Издатели рукопись не приняли — надо полагать, потому что это была, главным образом, хроника обучения фермерской работе. За месяц Лэйн превратила ее в полноценную повесть, которую купило издательство Harper’s. В следующем году Уайлдер передала Лэйн рукопись книги о своей жизни в Канзасе, и через пять недель работы над рукописью она превратилась в «Маленький домик в прерии» (Little House on the Prairie).
Книги начали приносить Уайлдерам существенный доход, что было большим облегчением для Лэйн, которая должна была их обеспечивать. Взяв за основу «Девочку из семьи первопроходцев», Уайлдер написала еще одну книгу и летом 1936 года передала ее Лэйн. «Всю подоплеку повествования я тебе изложила, — объясняла Уайлдер. — Но ты знаешь, что твое мнение важнее моего, поэтому, как ты решишь, так оно и будет». Лэйн работала над рукописью два месяца и обратилась к их с матерью литературному агенту с просьбой об улучшении условий контракта. Эта рукопись стала книгой «На берегу Сливового ручья» (On the Banks of Plum Creek). Большую часть 1939 года Лэйн занималась переделкой рукописи, ставшей книгой «На берегах Серебряного озера» (By the Shores of Silver Lake), в 1940-м она занималась «Долгой зимой» (The Long Winter), в 1941-м — «Маленьким домиком в прерии», а в 1942-м — «Золотым временем» (These Happy Golden Years).
В этих книгах — особенно поздних — Лэйн изображала юную Лауру идеальной героиней либертарианского движения. Например, в «Маленьком городке в прерии» (Little Town on the Prairie) она так описывает мысли своей матери: «Американцы свободны. Это означает, что они должны подчиняться своей совести. Над папой нет короля; он сам себе начальник. Когда я буду постарше (думала она), папа и мама перестанут говорить мне, что я должна делать, а больше ни у кого на свете нет права давать мне указания. Мне придется самой быть умницей».
В 1974 году телеканал NBC начал снимать по мотивам «Маленького домика в прерии» 200-серийный телесериал, который стал чрезвыйчайно популярным и демонстрировался на протяжении девяти лет. Потом было подписано соглашение, которое гарантировало, что сериал останется в эфире, как минимум, на ближайшую четверть века. Майкл Лэндон (Landon) был сценаристом и режиссером многих серий и сыграл роль отца Лауры Чарльза Инголлса.
Последней яркой вспышкой в творчестве Лэйн была книга об американской вышивке, которую ей тоже удалось превратить в гимн свободе. «Американская вышивка говорит вам, — продолжала она, — что американцы живут в единственном в мире бесклассовом обществе. Эта республика — единственная страна, в которой нет крестьянской вышивки... Американские женщины отбросили свое происхождение, отказались от всяких границ и рамок. Они заставили детали складываться в единое целое и поместили каждую деталь в безграничное пространство; каждая из них самостоятельна, независима, закончена».
Изабель Патерсон
Лэйн знала Изабель Боулер Патерсон (Paterson) — смелую, темпераментную и порой бестактную журналистку. По словам исследователя Стивена Кокса (Cox), она была «хрупкой женщиной ростом 5 футов 3 дюйма, очень близорукой, любительницей красивой и несколько эксцентричной одежды, изысканной еды и — немного — алкоголя. Она обожала природу и могла целый день разглядывать дерево...»
Патерсон упорно держалась своих взглядов и говорила каждому, кто желал слушать, все, что она думала по тому или иному вопросу. Темы этих разговоров привели к некоторому ограничению ее светской жизни, особенно когда она стала противницей государственного вмешательства в рамках «нового курса», однако у нее осталось несколько верных друзей. Один из них заметил, что «те люди, которые вообще могут ее выносить, очень к ней привязываются». Патерсон писала романы и газетные статьи (всего около 1200), но бессмертие в анналах свободы ей обеспечила книга «Бог из машины»: эта работа стала мощной атакой на коллективизм и убедительным объяснением работы свободных рынков.
Она родилась 22 января 1886 года на острове Манитулин в канадской провинции Онтарио. Ее родители, Фрэнсис и Маргарет Боулер, были бедными фермерами, переехавшими потом в Мичиган, а еще позже — в Юту и Альберту в поисках лучшей доли. Патерсон варила мыло, ухаживала за скотиной и в школе провела всего два года. Но дома она читала книги, включая Библию, немного Шекспира и романы Чарльза Диккенса и Александра Дюма.
Патерсон начала самостоятельную жизнь, когда ей было около 18 лет. Она работала официанткой, бухгалтером и стенографисткой, зарабатывая 20 долларов в месяц. Она гордилась своей независимостью. «Послушай, девочка, — сказала она одной журналистке, — твой зарплатный чек — мать тебе и отец; иными словами, уважай его».
В 1910 году, в возрасте 24 лет, она вышла замуж за Кеннета Биррелла Патерсона (Paterson), но их отношения не задались, и каждый пошел своим путем. Позже она редко заговаривала о нем. Отныне она больше, чем когда бы то ни было, стремилась сохранить свою независимость.
Она немного писала для себя, чтобы развеять скуку, а став секретарем в газетном издательстве города Спокейн в штате Вашингтон, начала писать больше и вскоре стала автором редакционных статей. Потом она писала рецензии на театральные постановки в двух ванкуверских газетах. Потом настал черед беллетристики — в 1916 году был издан ее роман «Всадники тени» (The Shadow Riders), а в следующем — «Сорокино гнездо» (The Magpie’s Nest). Оба были посвящены молодым женщинам, боровшимся за самостоятельность. Хотя Канада к тому времени стала протекционистским государством, во «Всадниках тени» Патерсон заявила о себе как о стороннице свободного рынка. После Первой мировой войны Патерсон переехала на Восток и стала завсегдатаем Нью-йоркской публичной библиотеки, что проложило ей путь к дальнейшей карьере. В 1922 году она убедила литературного редактора New York Tribune Бертона Раскоу (Rascoe) дать ей работу, хотя она ему и не понравилась. «Она сказала напрямик, что хочет получить работу, — вспоминал он. — Я возразил: бюджет не позволит мне платить того, что она стоит. Она ответила, что будет работать за любую сумму, которую я готов платить. Я сказал, что плата составит сорок долларов в неделю. "Я буду работать и за это," — сказала она».
В 1924 году она начала вести еженедельную колонку о книжных новинках, влияние которой не ослабевало в течение все последующей четверти века. Книги стали для нее отправной точкой разговоров практически обо всем на свете. Многие из ее статей утверждали приверженность американскому индивидуализму. Она атаковала коллективистские общества, основанные на социальном статусе, и защищала динамичный капитализм. Она осуждала интервенционизм Герберта Гувера и «новый курс» Франклина Рузвельта.
Бог из машины
Во многих из своих статей она исследовала темы, ставшие основой книги «Бог из машины», опубликованной в издательстве Putnam’s в мае 1943 года. Патерсон атаковала фашизм, нацизм и коммунизм, считая их разновидностями одного и того же зла, коллективизма. Некоторые из самых красноречивых ее выпадов были адресованы Сталину, который обаял столь многих интеллектуалов. Всякий, кто воображает, что ужасы социализма были разоблачены совсем недавно, будет шокирован, увидев, сколь четко Патерсон понимала, почему коллективизм всегда означает стагнацию, отсталость, коррупцию и рабство.
В этой потрясающей книге есть еще много ценного. Патерсон сделала грандиозный обзор истории свободы. Она четко показала, почему личная свобода невозможна без свободы политической. Она защищала иммигрантов. Она осуждала призывную систему, централизованное экономическое планирование, принудительную организацию профсоюзов, субсидии бизнесу и обязательные государственные школы. Задолго до большинства экономистов она объяснила, почему политика «нового курса» продлила Великую депрессию.
Патерсон восхваляла частных предпринимателей, являющихся основным источником человеческого прогресса. Например: «Все ценное в железных дорогах было плодом частной инициативы. Частное предпринимательство добывало, плавило и ковало железо, изобрело паровой двигатель, придумало измерительные приборы, создало и накопило капитал, организовало работу. Все в сфере строительства и функционирования железных дорог, что было делом частной инициативы, делалось компетентно... Люди ненавидели монополию. Вкладом политики была монополия, и ни что иное». К 1949 году либертарианские взгляды Патерсон стали для редакторов New York Herald Tribune нестерпимыми, и она была уволена. Тем не менее, она выразила благодарность, сказав, что они, вероятно, опубликовали больше ее сочинений, чем смог бы вытерпеть кто-то еще. Они назначили ей небольшую пенсию, и она зарабатывала себе на жизнь, инвестируя сбережения в недвижимость. Она отказалась участвовать в системе социальной защиты, вернув свою карточку в конверте с пометкой «Соцзащита — это жульничество».
Между тем, ее фигура стала узловой точкой зарождавшегося либертарианского движения. Например, после того, как Леонард Рид основал Фонд экономического образования, она познакомила его с влиятельным журналистом Джоном Чемберленом, который обратился в либертарианство при ее помощи, и так расцвело сотрудничество, продолжавшееся не одно десятилетие.
А в начале 1940-х Патерсон была наставницей родившейся в России Айн Рэнд, которая, будучи младше ее на 19 лет, пошла работать в ее газету, где корректировала ее книжные рецензии для Herald Tribune, набранные в типографии. Она познакомила Рэнд со многими книгами и идеями по истории, экономике и политической философии и помогла ей выработать более широкое мировоззрение. Когда был опубликован роман Рэнд «Источник», Патерсон посвятила ему ряд своих статей. Позже книги Рэнд стали популярнее текстов Патерсон, да и практически всех остальных в своей области: они разошлись тиражом около 20 миллионов экземпляров.
Айн Рэнд
Рэнд обладала неповторимой харизмой. Ее биограф Барбара Брэнден (Branden) так описывала только что прибывшую в Америку двадцатиоднолетнюю Рэнд: «Ее лицо, окаймленное короткими прямыми волосами, несколько угловатое, что подчеркивалось волевой челюстью, с чувственными губами, всегда плотно сжатыми, и огромными черными глазами казалось лицом мученика, инквизитора или святого. Глаза горели страстью, которая была одновременно чувственной и интеллектуальной — они словно обжигали собеседника, а их темное пламя оставляло след на его теле». В последующие годы, когда постоянное курение и сидячий образ жизни взяли свое, образ Рэнд все равно оставался незабываемым. Как вспоминал книжный редактор Хирам Гайдн (Haydn), это была «невысокая, угловатая женщина, с черными короткими волосами, подстриженными каре... Ее глаза были такими же черными, как ее волосы, и пронзительными».
Рэнд (настоящее имя — Алиса Розенбаум) родилась 2 февраля 1905 года в Санкт-Петербурге. Ее отец Фронц Розенбаум, химик по профессии, поднялся из нищеты в средний класс. Ее мать Анна была экстраверткой, убежденной в пользе физических упражнений и ведшей насыщенную светскую жизнь. Алиса терпеть не могла упражнения и приемы.
Она была развита не по годам. После уроков она учила французский и немецкий. Вдохновленная одним журнальным романом, она начала писать повести, и в девять лет решила стать писательницей. Уютному миру Розенбаумов пришел конец, когда российский царь вступил в Первую мировую войну, разорившую экономику его страны. За год погибло и было ранено более миллиона русских. Правительство обанкротилось. Люди голодали. Большевики воспользовались хаосом и в 1918 году захватили власть.
Русская революция подтолкнула Алису к сочинению историй о героях-одиночках, сражающихся с царями и коммунистическими диктаторами. Тогда же она открыла для себя романиста Виктора Гюго; его драматический стиль и благородные герои покорили ее воображение. «Я была очарована тем чувством жизни, которым обладал Гюго, — вспоминала она. — Это был человек, писавший нечто важное. Я чувствовала, что хочу стать именно таким писателем, но не знала, сколько для этого понадобится времени».
В Петроградском университете она ходила на лекции стойкого последователя Аристотеля Николая Лосского, который, как показал историк Крис Шабарра (Chris Sciabarra), оказал огромное влияние на ее мышление. Она читала пьесы Шиллера (которого обожала) и Шекспира (которого ненавидела), философские труды Ницше (провокационного мыслителя) и романы Достоевского (автора хороших сюжетов). Ее совершенно пленили некоторые иностранные фильмы. Ее первой большой любовью был мужчина по имени Лео, который, рискуя жизнью, скрывал у себя членов антибольшевистского подполья.
В 1925 году Розенбаумы получили письмо от родственников, которые более чем за тридцать лет до того эмигрировали в Чикаго, бежав от российского антисемитизма. Алиса выразила горячее желание увидеть Америку. Родственники согласились оплатить ей проезд и расходы на пребывание. Чудесным образом советские чиновники выдали ей паспорт для полугодовой поездки. 10 февраля 1926 года она взошла на борт судна De Grasse и прибыла в Нью-Йорк с 50 долларами в кармане. Вскоре она поселилась у родственников в переполненной чикагской квартире. Она часто ходила в кино и работала за пишущей машинкой, начиная обычно около полуночи, из-за чего другим было довольно затруднительно заснуть. В этот период он выбрала себе новое имя, Айн — в честь финского писателя, которого она никогда не читала: ей нравилось само звучание. И новую фамилию — в честь своей пишущей машинки Remington Rand. По словам Брэнден, Рэнд взяла новое имя, вероятно для того, чтобы защитить своих родных от возможных преследований со стороны советского режима. Твердо вознамерившись стать киносценаристом, она переехала в Лос-Анджелес. Через чикагских родственников она убедила одного кинодистрибьютора представить ее кому-нибудь в рекламном департаменте прославленной студии Сесила Демилла (DeMille). Появившись в студии, она встретила самого хозяина, и он принял ее в съемочную группу. Она начала работать статисткой за $7,50 в день.
В студии Демилла Рэнд влюбилась в высокого статного актера Фрэнка О’Коннора. Они сочетались браком 15 апреля 1929 года, до истечения срока действия ее визы, и ей больше не нужно было беспокоиться о возвращении в Советский Союз. Через два месяца она подала ходатайство на получение американского гражданства. Студия Демилла закрылась, и ей пришлось зарабатывать на жизнь случайными приработками, например в качестве внештатного редактора сценариев. В 1935 году она почувствовала вкус успеха, заработав за неделю $1200 за пьесу «Вечер 16 января» (Night of January 16th), которая ставилась на Бродвее 283 раза. Это была пьеса о безжалостном промышленнике и сильной женщине, которую судят за его убийство.
Мы, живые
Четыре года Рэнд написала свой первый роман, «Мы, живые», о борьбе за свободу в Советской России. Кира Аргунова, отчаявшаяся героиня романа, становится любовницей партийного бонзы, чтобы собрать деньги на лечение своего возлюбленного, страдающего от туберкулеза. Рэнд завершила книгу в конце 1933 года. После многочисленных отказов роман согласилось взять издательство Macmillan, заплатив ей $250 аванса. В марте 1936 года оно выпустило книгу трехтысячным тиражом, но она не продавалась. Хотя примерно год спустя молва сделала книгу популярной, издательство уже уничтожило набор, и «Мы, живые» больше не издавались. Помимо аванса Рэнд получила всего 100 долларов.
В 1937 году, с большим трудом разрабатывая сюжет «Источника», Рэнд написала короткий и лирический футурологический рассказ об индивидууме, противостоящем коллективистской тирании, — «Гимн» (Anthem). Литературный агент Рэнд продал его британскому издательству, но на американском рынке охотников купить его не нашлось. Примерно семь лет спустя главный управляющий Лос-анджелесской торговой палаты Леонард Рид был в гостях у Рэнд и О’Коннора и заметил, что пора кому-нибудь написать книгу в защиту индивидуализма. Рэнд рассказала ему о «Гимне». Рид позаимствовал один экземпляр, прочел его, и его небольшое издательство Pamphleteers сделало его доступным для американцев. Рассказ разошелся примерно в 2,5 миллионах экземпляров.
Источник
Рэнд закончила работу над сюжетом «Источника» в 1938 году, потратив на него примерно четыре года. Потом началась работа над текстом. Герой романа, архитектор Говард Рорк, воплощал ее представление об идеальном мужчине. Он постоянно сражался с коллективистами, защищая целостность своих идей, хотя для этого ему пришлось даже взорвать здание: в нарушение условий контракта были изменен его первоначальный план.
Продажи шли нелегко. Редактор Рэнд в издательстве Macmillan проявил интерес и предложил дополнительные $250 аванса, но она потребовала, чтобы издательство потратило еще не менее $1200 на рекламу, и издательство с ней распрощалось. К 1940 году законченные главы были представлены на рассмотрение дюжины издательств и отвергнуты ими. Один влиятельный редактор объявил, что такая книга никогда не будет продаваться. Против Рэнд выступил ее литературный агент. Ее сбережения сократились примерно до $700.
Рэнд предложила отправить незаконченную рукопись в издательство Bobbs-Merrill в Индианаполисе, которое ранее опубликовало «Красное десятилетие» (The Red Decade) журналиста-антикоммуниста Юджина Лайонса (Eugene Lyons). Индианаполисские редакторы Bobbs-Merrill тоже отвергли «Источник», но он очень понравился его нью-йоркскому редактору Арчибальду Огдену (Ogden), который пригрозил своим уходом в том случае, если издательство не примет книгу. Контракт был подписан в декабре 1941 года; Рэнд заплатили $1000 аванса. Поскольку готова была только треть романа, Рэнд бросила все силы на его завершение к назначенному сроку — 1 января 1943 года. Она вступила в дружеское соревнование с Изабель Патерсон, которая тогда заканчивала «Бога из машины».
Рэнд управилась в срок, и «Источник» был издан в мае 1943 года, в один месяц с «Богом из машины», примерно через девять лет с момента его первого замысла. На «Источник» вышло гораздо больше рецензий, чем на «Мы, живые», но большинство рецензентов либо подвергли роман осуждению, либо неверно интерпретировали его как книгу об архитектуре. Поначалу первый тираж Bobbs-Merrill в 7500 экземпляров расходился медленно. Но людская молва создала огромный интерес к книге, и издатель распорядился о дополнительных тиражах, которые впрочем тоже были невелики — отчасти из-за дефицита бумаги в военное время. Постепенно книга обрела популярность и вошла в списки бестселлеров. Через два года после публикации было продано 100 000 экземпляров. К 1948 году было продано 400 000 экземпляров. Потом появилось издание New American Library в бумажной обложке и общий тираж «Источника» составил более 6 миллионов экземпляров.
В тот день, когда корпорация Warner Brothers согласилась заплатить Рэнд 50 000 долларов за права на экранизацию «Источника», они с О’Коннором решили шикануть и потратили по 65 центов на обед в местном кафетерии. Рэнд боролась за сохранение целостности сценария, и ей это во многом удалось, хотя некоторые из самых дорогих ей строчек все-таки были вырезаны. Премьера фильма с Гарри Купером (Cooper), Патрисией Нил (Neal) и Реймондом Мэсси (Massey) в главных ролях состоялась в июле 1949 года. Благодаря ему книга вновь стала бестселлером.
Чуть раньше, когда издание в твердой обложке только вышло из печати, Рэнд сказала Изабель Патерсон, что она крайне разочарована приемом книги. Патерсон призвала ее написать научную книгу, добавив, что Рэнд обязана открыто заявлять о своих взглядах. Предположение о том, что она кому-то чем-то обязана, возмутило Рэнд. «А если я объявлю забастовку? — спросила она. — А если все творческие умы планеты объявят забастовку...» Так возникла идея ее последнего крупного произведения, получившего рабочее название «Забастовка» (The Strike).
Атлант расправил плечи
Поскольку Рэнд работала над книгой примерно 14 лет, с каждым годом она приобретала для нее все большее значение. Центральным персонажем книги был самый известный ее герой, загадочный Джон Галт, организовавший забастовку самых эффективных работников против сборщиков налогов и прочих эксплуататоров. В книге была впервые представлена Дагни Таггарт, первая идеальная женщина Рэнд, нашедшая себе ровню в Галте. Главные герои произносили длинные речи, в которых излагали философские воззрения Рэнд на свободу, деньги и взаимоотношения полов — книга зачастую кажется памфлетом в защиту индивидуализма и капитализма. Один из друзей подсказал Рэнд, что название «Забастовка» может создать у людей неверное представление, будто это книга о профсоюзах, и Рэнд от него отказалась. О’Коннор убедил ее сделать названием книги заголовок одной из глав, и так она стала называться «Атлант расправил плечи».
Как всегда, идеи Рэнд были спорными, но продажи «Источника» впечатлили издателей, и за «Атланта» боролся целый ряд крупнейших игроков на рынке. Самое выгодное предложение сделал совладелец Random House Беннетт Серф (Cerf), и Рэнд получила аванс в $50 000, 15-процентный гонорар, первый тираж не менее чем в 75 000 экземпляров и бюджет на рекламу в $25 000. Книга была издана 10 октября 1957 года.
Большинство рецензентов не оставили от книги камня на камне. На страницах New York Times громче всех ее критиковал социалист старой закалки Грэнвилл Хикс (Hicks), а нападки Рэнд на коллективизм оскорбили и многих других. Самая истерическая рецензия появилась в консервативном издании National Review, где Уитекер Чеймберс (Chambers), уязвленный, надо полагать, ее критикой в адрес религии, уподобил Рэнд нацисту, «командующему: "В газовую камеру — марш!" Однако людская молва оказалась сильнее критики, и продажи начали расти, превысив в конечном итоге отметку в 4,5 миллиона экземпляров.
Написав «Атланта», Рэнд исполнила свою мечту, и ее охватила депрессия. Она почувствовала, что исчерпала себя. У нее больше не было гигантского проекта, на котором она могла бы сосредоточить свою колоссальную энергию. Она все больше сходилась со своим учеником и последователем, канадцем по происхождению Натаниэлем Брэнденом (Branden), с которым у нее сложились близкие отношения. Чтобы удовлетворить растущий интерес к личности и творчеству Рэнд и ободрить ее, он основал Институт Натаниэля Брэндена (Nathaniel Branden Institute), который проводил семинары, распространял записи лекций и печатную продукцию. Рэнд писала статьи о собственной разновидности либертарианской философии, которую она называла объективизмом. Будучи моложе Рэнд на 25 лет, Брэнден порой бывал грубым администратором, но весьма умело распространял идеалы индивидуализма и капитализма. Счастливое время продолжалось до 23 августа 1968 года, когда он сообщил Рэнд о своей связи с другой женщиной. Рэнд публично осудила его, и они разошлись, хотя причины раскола не были доподлинно известны вплоть до того, как 18 лет спустя была опубликована биография бывшей жены Брэндена Барбары. Позже Брэнден стал автором бестселлеров на тему самоуважения.
За последние полвека никто не сделал больше Айн Рэнд для привития людям идеалов свободы. Утверждается, что каждый год продается не менее 300 000 экземпляров ее книг, хотя они не рекламируются и не включаются профессорами колледжей в обязательную программу для чтения. Более того, большинство интеллектуалов объявило ее произведения никуда не годными. Ее сохраняющаяся популярность — удивительный феномен.
Любопытно, что книги Рэнд, несмотря на их огромное влияние, имели ограниченное воздействие за пределами англоязычного мира. Самой успешной из них остается «Источник», изданный на французском, немецком, норвежском, шведском и русском языках. Роман «Мы, живые» доступен во французском, немецком, греческом, итальянском и русском изданиях, но его продажи в пять раз меньше. Единственное зарубежное издание «Атланта» — немецкое [со времени написания статьи роман вышел и по-русски. — Примеч. пер.]. Невероятно, но он никогда не издавался в Англии. «Гимн» до сих пор не переведен на иностранные языки, хотя сейчас готовятся французское и шведское издания. Пожалуй, это подтверждает тот факт, что Америка остается мировым очагом грубого индивидуализма.
Последние годы
Рэнд, Патерсон и Лэйн практически не соприкасались друг с другом. В 1940-е годы между Рэнд и Патерсон, женщинами с непростым характером, произошел резкий раскол; после издания «Атланта» Патерсон предприняла попытку примирения, но безуспешно. По-видимому, дружба Патерсон с Лэйн закончилась своего рода интеллектуальным диспутом. Патерсон, страдавшая подагрой и другими недугами, переехала к двум из оставшихся у нее друзей — Тэду и Мюриэль Холл (Hall) в Монтклер, Нью-Джерси. Там она умерла 10 января 1961 года в возрасте 74 лет. Она была похоронена в безымянной могиле.
Между Рэнд и Лэйн произошел раскол по вопросу религии. Хотя Лэйн всю жизнь вела бурную активность — в 1965 году журнал Woman’s Day отправил ее своим корреспондентом во Вьетнам — она с удовольствием проводила время в своем загородном доме в Дэнбери, штат Коннектикут. 29 ноября 1966 года она испекла хлеба на несколько дней вперед и поднялась в спальню. Она уснула и не проснулась. Ей было 79 лет. Ее близкий друг и распорядитель ее творческого наследия Роберт Макбрайд (MacBride) привез ее прах в Мэнсфилд, Миссури, где она теперь покоится рядом с родителями. Макбрайд установил ей простое надгробье с цитатой из Томаса Пейна: «Армия принципов проникнет туда, куда не проникнуть армии солдат. Ни Ла-Маншу, ни Рейну не остановить ее продвижение. Она пройдет до края земли, и покорит всех».
Рэнд поссорилась со многими из своих друзей и последние годы провела в уединении. Она перенесла операцию в связи с раком легкого. После смерти Фрэнка О’Коннора в ноябре 1979 года она еще больше замкнулась в себе, забыв о том, что ее идеи вдохновляли миллионы. Однако два года спустя ей довелось увидеть приятное зрелище: предприниматель Джеймс Блэнчард (Blanchard) заказал для нее частный поезд из Нью-Йорка в Новый Орлеан, где 4000 человек приветствовали ее как пламенную защитницу свободы.
Сердце Рэнд начало сдавать в декабре 1981 года. Она продержалась еще три месяца, попросив своего ближайшего соратника Леонарда Пейкоффа (Peikoff) закончить ряд ее проектов. Она умерла в своей манхеттенской квартире на 34-й улице 6 марта 1982 года и была погребена рядом с О’Коннором в Валхалле, штат Нью-Йорк. Около 200 человек возложили цветы на ее гроб. Ей было 77 лет.
Рэнд, Патерсон и Лэйн, при всей своей несомненной эксцентричности, были настоящим чудом. Они появились из ниоткуда, смело бросив вызов испорченному коллективистскому миру. Они в одиночку добились успеха. Они утвердили моральный императив свободы. Они показали, что возможно все.
3 апреля 2009 Впервые: Rose Wilder Lane, Isabel Paterson, and Ayn Rand: Three Women Who Inspired the Modern Libertarian Movement // Freeman, May 1996
inliberty
read more...
пятница, 1 июля 2011 г.
Рецепт фантастики
В рамках нового проекта «Вопросы «Полит.ру» мы публикуем первую часть ответов одного из ярчайших современных британских авторов, пишущих в жанре твердой научной фантастики с элементами сатиры, обладателя премии Артура Кларка, трехкратного обладателя премии Prometheus Award Кена Маклеода (Ken MacLeod).
Расскажите, пожалуйста, что вам дало зоологическое образование? Как вам кажется, какую роль оно сыграло в формировании вашего мировоззрения?
Чтение Дарвина и изучение теории эволюции изменили мой взгляд на вещи. Прежде я не понимал эту теорию. Собственно, я рос в семье, которая была настроена враждебно по отношению к теории эволюции. Мои родители были религиозны, и они принадлежали к церкви, которая поддерживала креационизм, по крайней мере, очень буквально понимала книгу Бытия в Библии. И это было своего рода откровением – самому прочитать Дарвина. Кроме того, оттуда я много узнал о научной работе, о том, какой это тяжелый труд и насколько детально нужно знать предмет. Впоследствии, когда я немного занялся самостоятельными исследованиями, работая над своей диссертацией, это было для меня большим удовольствием. Я изучал нечто крайне непонятное – моим предметом изучения была пяточная кость ископаемого морского крокодила. И я обнаружил в пыльном ящике в университетском музее, пожалуй, единственный существующий экземпляр пяточной кости этого самого крокодила, который не был полностью расплющен. Так что это и есть мой ответ на вопрос. Конечно, это всё оказало на меня большое влияние, и это отражается в моих книгах.
То есть чтение Дарвина было для вас своего рода протестом?
Да нет, это не было, собственно, протестом. Это было, скорее, постижение мира. Да, из-за этого у меня были некоторые проблемы с моей семьей, были споры с родителями – я писал об этом недавно в своем блоге, кто хочет узнать подробности или откомментировать – пожалуйста [1].
Как вы думаете, насколько римский философ Луций Сенека актуален в наши дни?
Самого Сенеку я мало читал. Я больше читал других стоиков, особенно Марка Аврелия: его «Размышления» - книга очень вдохновляющая и заставляющая задуматься. Но мне тут вспоминаются – раз уж речь зашла об актуальности на сегодняшний день – две шутки. Одна из них – распространенная присказка: «Сколько нужно стоиков, чтобы заменить электрическую лампочку?» Ответ такой: «Мудрый человек темноты не боится».
А другое высказывание — из эссе одного из великих английских писателей Томаса Бабингтона Маколея (Thomas Babington Macauley), посвященного Фрэнсису Бэкону. Бэкон был английским философом-эмпириком, который, в противоположность античным философам и средневековым схоластам, утверждал, что единственная цель философии — это улучшение человеческой жизни. Маколей полностью поддерживает в этом Бэкона и говорит:
«Один акр земли в Миддлсексе лучше целого княжества в Утопии. Одно маленькое благо лучше, чем великие перспективы невозможного. Мудрец-стоик, несомненно, был бы более величественным предметом, нежели паровой двигатель. Но паровые двигатели существуют сейчас».
И я тоже так думаю.
Мне больше нравятся ваши ранние работы, и, мне кажется, я немного разбираюсь в утопиях (собственно, для меня чтение ваших книг началось с посвящения в романе Иэна Бэнкса “Use of Weapons”). И меня всегда озадачивало то, что каждый раз, когда те граждане из вашего анархистского рая сходятся вместе, они прекращают что-либо делать и начинают обсуждать марксизм и поливать грязью тех, кто не принимает «Истину». Это мне очень напоминало мое советское детство. Не смущает ли вас мысль о том, что даже в будущем левые не смогут преодолеть свою ужасную привычку думать и говорить лозунгами?
Да, вопрос с вызовом. Честно говоря, я не очень понимаю, к чему именно в моем творчестве эту критику отнести. Единственная книга, которая, возможно, сюда подходит, это “The Cassini Division” («Подразделение Кассини»), где люди, действительно, много спорят о философии и о том, что они называют «подлинным знанием» (the true knowledge). Но тут два момента. Во-первых, это не «мой анархистский рай», это своего рода ироническая утопия. И, кроме того, дело не в том, что они спорят о философии и т. д., а в том, что они сталкиваются с очень большими вопросами. В том, что эти персонажи, в частности повествователь, считают свои убеждения «подлинным знанием», тоже есть доля иронии. Это, если угодно, пародия на то, как мы думаем.
Что касается левых, то
привычка думать и говорить лозунгами – это свойство любого более или менее последовательного политического мировоззрения,
будь то левые, правые, либералы или кто-то еще. И в моем собственном опыте общения с левыми такого было много, но левый дискурс к этому никоим образом не сводится – по крайней мере, если говорить о наиболее здравомыслящих его представителях. Я, конечно, совершенно не знаю, каковы левые в России. Но насколько я могу судить, это, опять же, зависит от того, что называть «левым».
А тогда - что вы называете «левым», и как бы вы охарактеризовали свою позицию? В двух словах – или лозунгах?
У меня нет никак особенных лозунгов. Я думаю, меня довольно уместно назвать левым либертарианцем. Да, я в основном на стороне рабочего класса и интересов масс, когда им противопоставляются, так сказать, интересы правящего класса. Я совершенно не считаю, что плановая экономика – это правильная стратегия, и я интересуюсь различными формами рыночного социализма и т.д. – опять же, это всё области, в которых я ощущаю себя скорее учеником, нежели идеологом. И мне, конечно, интересно, как дальше пойдет исследование будущих вариантов развития экономики. В целом,
я занимаю позицию гражданина страны, а именно Великобритании, которая регулярно участвует в притеснении других стран. Так что противостояние этим атакам, хотя бы на словах, - это одна из главных моих задач.
Но либертарианцы обычно выступают за личную независимость от государства, а левые чаще говорят о необходимости того, чтобы государство взяло на себя ответственность по справедливому распределению благ. Как это соотносится?
Ну, я не думаю, что такая поляризация обязательна. Левые, собственно, выступают за то, чтобы у людей в повседневной жизни появилось больше возможностей. А дальше уже может быть дискуссия о том, какими средствами этого следует достигать. Один из способов – государственный социализм. А хорошо ли это – уже другой вопрос.
Как вы относитесь к государству в своей стране? Ходите ли на демонстрации? На какой были в последний раз?
В настоящий момент в стране, в общем-то, два правительства: правительство Соединенного Королевства и правительство Шотландии. Нельзя сказать, чтобы какое-либо из них мне особенно нравилось. В Британии правительство – это коалиция, состоящая из консерваторов и либерал-демократов. Либерал-демократы на прошлых всеобщих выборах в Британии (год назад) получили столько голосов, сколько получили, предложив такую программу и такую платформу, которая радикально отличается от той, что сейчас у правительства, частью которого они стали. В этом смысле, я думаю, этому правительству не хватает легитимности. По крайней мере, с этим правительством невозможно всерьез соглашаться или спорить. Кроме того, оно довольно радикально в том смысле, что оно старается уничтожить статьи бюджета, выделенные на работу служб, которые получают финансирование от государства. Причем я не думаю, что у них действительно есть полномочия так поступать.
Что касается правительства Шотландии, то здесь нам еще предстоит увидеть, что оно собой представляет. Очень интересно следующее: в парламенте, где принята избирательная система пропорционального представительства, устроенная так, что партии очень трудно получить абсолютное большинство мест (в частности, это было сделано для того, чтобы Шотландская национальная партия не оказалась в абсолютном большинстве), Шотландская национальная партия всё-таки оказалась в большинстве. И это интересный поворот событий.
Я не являюсь шотландским националистом и вообще не являюсь националистом. Но я, безусловно, ожидаю, что впереди будет что-то занятное.
Что касается демонстраций, то последние демонстрации были в основном антивоенными – прежде всего, по поводу Ирака и Афганистана.
Как вы считаете, насколько ваши книги могут изменить (или уже изменили) мир? Знаете ли вы какие-нибудь книги, которые изменили мир?
Ну, я полагаю, вопрос о научной фантастике? Я не знаю, насколько мои книги изменили мир. Но, безусловно, они могут способствовать изменению взглядов у многих моих читателей. Потому что я получал от читателей письма, в которых они говорили что-то вроде: «Я прочитал(а) такие-то ваши книги и потом стал(а) читать книги по политической философии». То есть книги пробуждали в читателях интерес к тем проблемам, которые там поднимаются. И я думаю, это хорошо. Уж точно, вреда от этого никому не было.
Что касается книг других авторов, которые изменили мир – по крайней мере, если говорить о спекулятивной фантастике, - это, конечно, «1984» Джорджа Оруэлла. Многие (в том числе и я, когда прочитал эту книгу, будучи подростком, учась в старшей школе) считали, что она представляет собой точное описание Советского Союза. Хотя, конечно, здесь важнее точка зрения тех, кто жил в Советском Союзе.
А каким именно образом роман «1984» изменил мир?
Ну, собственно, он изобразил тоталитарное общество в еще более мрачном свете, чем о нем обычно говорили.
Зачем вы пишете? Чем вдохновляетесь?
Честно говоря, в каком-то смысле я пишу для удовольствия. У меня нет никакой общественной миссии, я пишу о том, что мне интересно, и о том, что по какой-то причине меня беспокоит.
Я поднимаю вопросы и проблемы, которые меня заинтриговали и захватили мое внимание. В мои книги попадает то, что в настоящий момент происходит в мире (или происходило несколько лет назад). И вдохновение приходит из сочетания событий, происходящих в мире и обществе, и новых научно-технических возможностей, о которых я читаю в научных журналах. Как-то так. Если смешать это всё, получится научная фантастика.
Вы используете свои книги как платформу для интеллектуальных экспериментов?
Да, я люблю продумывать вещи в подробностях. И художественное произведение — это весьма интересный способ исследования возможностей. Например, в моей первой тетралогии «Осень революции» (Fall Revolution) я рассматривал рынок либертарианского типа в сопоставлении с Советским Союзом и социализмом; меня тогда, в частности, увлекала тема перехода левого движения к политике идентичности. И с самого начала я столкнулся с идеями анархо-капитализма, с идеями построения полностью рыночного общества. Я сразу же представил себе этаких ребят с пушками, которые повсюду носятся, — забавная такая фантазия, конечно. Писать об этом, конечно, - совсем не то же, что переживать это. Думаю, некоторые из читателей "Полит.ру" кое-что об этом знают. Но всё это входило в повествование.
Иногда это бывает скорее абстрактное понятие, как в одном моем романе «Познавая мир» (Learning the World). Там речь идет о космическом корабле поколений. Идея появилась из двух предпосылок. Первая состояла в попытке объединить сюжеты о корабле поколений и о первом контакте. Вторая представляла собой вопрос: что если викторианские либералы XIX века (вроде Маколея) были правы, и будущее — это такой бесконечный прогресс и усовершенствование того общества, которое у нас уже есть, а не революционные перевороты и смена основ общества? Я представил себе, как это простирается на тысячи лет в будущее.
Возьмем, к примеру, британскую научную фантастику. Там есть традиция, которая идет от Герберта Уэллса через Олафа Стэплдона (1930-е гг.) к Артуру Кларку (1940-е гг.). А затем, после 1940-х гг., произошло две вещи. Во-первых, началось сильное влияние американской научной фантастики. Во-вторых (это было позднее, в 1960-е гг.), началась Новая волна – в общем-то, первоначально британский феномен, - когда стали использовать модернистские литературные приемы. Попытки использовать продвинутые модернистские методы, чтобы с их помощью взглянуть на материал, представленный футуристическими идеями, - это был гигантский литературный эксперимент, который развивался во все стороны одновременно. А потом начался киберпанк. Мне было интересно представить себе, как выглядело бы научно-фантастическое произведение, продолжающее ту парадигму, к которой относились Уэллс, Стэплдон и Кларк.
Это был очень амбициозный проект, и я не скажу, что он мне полностью удался, но благодаря этому у меня в голове сформировалась схема, в соответствии с которой я мог писать.
Какие тенденции развития Интернета и сопутствующих технологий вам наиболее интересны?
Ну, если посмотреть на мои книги, там, в частности, постоянно всплывает тема волшебных очков (magic glasses). Теоретически говоря, мне бы хотелось, чтобы у меня был Интернет в очках. Чтобы я мог выбрать пункт меню, посмотреть на какое-нибудь здание и увидеть пусть даже не то, что внутри него находится, а хотя бы - что это за здание — и так далее. У нас уже появилось что-то вроде этого на смартфонах. Есть, например, специальные приложения: наводишь смартфон на указатель с иностранной надписью и видишь перевод на нескольких языках. Или наводишь на какой-нибудь магазин и получаешь о нем данные (его вебсайт и так далее). Это так называемая «дополненная реальность» (augmented reality), и я с нетерпением жду развития в этой области. Я очень хочу, чтобы мы не просто «сидели перед Интернетом» за столом, а чтобы мы могли носить его с собой повсюду и воспринимать на слух или визуально. Я думаю, лет через десять мы будем считать, что нынешний смартфон — вещь невероятно неуклюжая и безнадежно устаревшая.
А вас не смущает, что люди всё больше и больше начинают зависеть от таких технологий?
Да уж. У меня тут недавно были проблемы с компьютером, и я ничего не мог делать — ни писать, ни выходить в Интернет. Ужас. Но зато я много успел сделать по дому и поработал в саду. Но - да, мы действительно всё больше зависим от технологий. Это жизнь. Мы же и от многих других систем зависим — электричество, дороги и т. д.
Интересно узнать ваше отношение к проблеме авторских прав, интеллектуальной собственности. Как вы можете охарактеризовать дебаты на этой почве, принимаете ли вы в них участие? Проникают ли эти дебаты в вашу литературу и фантастику ваших коллег? Не могли бы рассказать о собственном положении на рынке литературного труда?
Очень интересный вопрос. Хотя я не самый подходящий человек, чтобы на него отвечать: я довольно мало об этом думал. Да, бывают формы интеллектуальной собственности, которые, как мне кажется, не выдерживают критики, – я имею в виду, в первую очередь, фармакологические компании. И я думаю, что законодательство об интеллектуальной собственности следует как-то реформировать.
Что касается вопросов интеллектуальной собственности в литературе и искусстве, я, опять же, могу понять тех, кто говорит, что информация хочет свободы. Но, с другой стороны, мне нужно что-то есть. Если говорить о моем положении на рынке литературного труда, то я тот, кого марксисты называли представителями мелкой буржуазии. Я мелкий индивидуальный производитель, который зарабатывает на жизнь умственным трудом. И если я не буду получать гонорары и авторские отчисления, то мне придется искать настоящую работу (например, опять становиться программистом). Я этого не хочу. Поэтому нужно, чтобы была какая-то интеллектуальная собственность, и чтобы благодаря этому художники и изобретатели получали вознаграждение и вместе с тем возможность совершенствоваться в своем деле.
Но ведь некоторые писатели открыто выкладывают свои произведения в Интернет. Говорят, что иногда в итоге доход получается даже больше, чем благодаря авторским отчислениям.
Я очень уважаю этих ребят. Мои хорошие друзья, Кори Доктороу и Чарли Стросс, так делали с некоторыми своими книгами. Но мои издатели относится к такой практике скептически; они считают, что это не пойдет мне на пользу. И у Кори, и у Чарли сложилась определенная читательская аудитория и наладились схемы распространения информации о своих книгах, которые в моем случае работать не будут. В настоящее время все мои книги издаются только на бумаге и в мягком переплете, и я этим вполне доволен.
Я, конечно, замечал, что многие из них появляются в свободном доступе в сети.
И как вы на это реагируете?
Раньше я иногда сообщал об этом издательству, и оно периодически начинало настаивать на соблюдении авторских прав. Но сейчас этих копий стало так много, что, знаете ли, это, в конце концов, не моя обязанность их выслеживать.
Полемика о свободном/открытом программном обеспечении (в противоположность проприетарному ПО) всегда была отчасти идеологической. Какая операционная система стоит на вашем компьютере? Связан ли как-то ваш выбор с вашими принципами? И считаете ли вы, что это вообще вопрос принципа?
Я не думаю, что это вопрос принципа. Я думаю, это вопрос удобства. Единственный мой принцип в отношении ПО — что забавно, потому что я сам был программистом и работал в сфере ИТ, - состоит в том, что я не хочу думать о ПО.
Для меня компьютер — это предмет потребительской электроники; я просто хочу, чтобы он работал. Мне неважно, что там внутри.
И у меня Windows, потому что я купил компьютер с предустановленной операционной системой. Я пробовал работать на Linux (это бесплатная система с открытым кодом) и нашел, что пользоваться им не очень удобно; кроме того, его приходилось всё время обновлять. Так что я решил этим больше не заниматься. Открытый код хорош для тех, кто любит такие вещи. Каждый раз, как что-то случается с Windows (зависает или тормозит), я, конечно, ругаюсь; но при прочих равных эта система для меня, пожалуй, удобнее.
Занимаетесь ли вы сейчас программированием в какой-нибудь форме? И если нет, то не скучаете ли вы по этому занятию?
Нет, сейчас совсем этим не занимаюсь, но воспоминания остались приятные. Мне нравилось программировать, и когда я впервые начал искать работу, я нашел именно связанную с программированием, и это хорошо оплачивалось. При этом, когда я уходил домой, я мог об этом вообще не думать. Да, мне это нравилось — в том смысле, что это была удовлетворительная форма занятости. Но для собственного удовольствия я этим никогда не занимался. Возвращаясь к вопросу об оплате писательского труда - есть, конечно, риск, что мне придется вернуться к этой деятельности, но сейчас я всё-таки зарабатываю на жизнь литературным творчеством.
Кого вы считаете своим литературным предшественником? Какие произведения вы могли бы назвать своей литературной моделью? Какие писатели, по вашему мнению, принадлежат к вашему литературно-идейному кругу?
Наверное, немного нескромно было бы сказать, что моими литературными предшественниками были все.
Что касается модели, то, когда я задумался о том, чтобы что-то написать, я брал за образец некоторых писателей Новой волны — например, английского писателя М. Джона Харрисона (Майка Харрисона). Меня очень впечатляли представители киберпанка — например, Уильям Гибсон и Брюс Стерлинг. Пока я не прочитал «Нейроманта» Гибсона, мне казалось, что фантастика переживает период застоя. Эта книга меня очень впечатлила. Кроме того, меня впечатляли люди вроде Иэна Бэнкса (Iain Banks), которые своим примером показывали мне, что человек вроде меня может стать писателем. В моем первом романе “Star Fraction” (Звездная фракция) есть места (мне сейчас неловко об этом вспоминать), где я пытаюсь имитировать стиль Майка Харрисона. С тех пор я от этого отказался, потому что это выглядело очень претенциозно.
Что касается круга единомышленников, это интересный вопрос. Есть одна очень локальная шутка — о «Шотландской социалистической научно-фантастической авангардной партии», которая состоит из меня, Иэна Бэнкса, Чарльза Стросса и еще одного-двух человек. Это, конечно, не более чем шутка, но Бэнкс, Стросс, Кори Доктороу — это действительно представители того же литературно-идейного круга, что и я. Другие авторы, чьи взгляды мне близки, - это Ким Стэнли Робинсон в США, в какой-то степени Пол Маколи (Paul McAuley)... Да, в общем-то, не так много.
Мы с Бэнксом и Строссом не то что делаем одно и то же – нет; нас, скорее, занимают одни и те же вопросы.
[1] В этой записи Кен Маклауд подробно рассказывает о том, как проходило его знакомство с теорией эволюции, а также рассуждает о специфике поведения креационистов и его мотивах. В частности, как он пишет, он впервые узнал о том, что у человека в его современном виде были эволюционные предшественники, в возрасте шести лет из школьного учебника. Его родители были сторонниками так называемого «младоземельного креационизма», и когда он им об этом рассказал, то получил нагоняй, а родители пошли в школу ругаться с преподавателем. Позднее родители очень пристально следили за его чтением, и это способствовало тому, что к поступлению в университет он очень интересовался эволюцией и своей специальностью избрал биологию.
«Надо ли говорить, - пишет он, - что всё время, пока я изучал зоологию, эта тема регулярно обсуждалась дома. Я не начинал этих разговоров, но мои родители постоянно к ней обращались. Они всё время давали мне читать креационистские материалы и очень огорчались, когда я, пусть даже очень тактично, оспаривал их... Я не обвиняю их. Они желали мне блага в том виде, в котором они его понимали».
Кен Маклеод родился в 1954 году. В университете Глазго он получил диплом зоолога, затем защитил диссертацию по биомеханике в университете Брунеля. До начала писательской карьеры он работал клерком, программистом и компьютерным аналитиком. К научной фантастике Маклеод обратился лишь в 1995 году — тогда вышел его роман «Звездная фракция», положивший начало тетралогии «Осенняя революция».
По словам самого писателя, вступившего в Международную Марксистскую Группу, в своем творчестве он «исследует социалистические, коммунистические и анархистические идеи, в частности, варианты троцкизма и экстремального экономического либертарианства». Среди известных работ Кена Маклеода можно упомянуть трилогию «Моторы света», коллективный роман «Сеть 2028», книги «Поминки по Ньютону», «Изучая мир», «Люди на шоссе».
polit.ru
read more...
Расскажите, пожалуйста, что вам дало зоологическое образование? Как вам кажется, какую роль оно сыграло в формировании вашего мировоззрения?
Чтение Дарвина и изучение теории эволюции изменили мой взгляд на вещи. Прежде я не понимал эту теорию. Собственно, я рос в семье, которая была настроена враждебно по отношению к теории эволюции. Мои родители были религиозны, и они принадлежали к церкви, которая поддерживала креационизм, по крайней мере, очень буквально понимала книгу Бытия в Библии. И это было своего рода откровением – самому прочитать Дарвина. Кроме того, оттуда я много узнал о научной работе, о том, какой это тяжелый труд и насколько детально нужно знать предмет. Впоследствии, когда я немного занялся самостоятельными исследованиями, работая над своей диссертацией, это было для меня большим удовольствием. Я изучал нечто крайне непонятное – моим предметом изучения была пяточная кость ископаемого морского крокодила. И я обнаружил в пыльном ящике в университетском музее, пожалуй, единственный существующий экземпляр пяточной кости этого самого крокодила, который не был полностью расплющен. Так что это и есть мой ответ на вопрос. Конечно, это всё оказало на меня большое влияние, и это отражается в моих книгах.
То есть чтение Дарвина было для вас своего рода протестом?
Да нет, это не было, собственно, протестом. Это было, скорее, постижение мира. Да, из-за этого у меня были некоторые проблемы с моей семьей, были споры с родителями – я писал об этом недавно в своем блоге, кто хочет узнать подробности или откомментировать – пожалуйста [1].
Как вы думаете, насколько римский философ Луций Сенека актуален в наши дни?
Самого Сенеку я мало читал. Я больше читал других стоиков, особенно Марка Аврелия: его «Размышления» - книга очень вдохновляющая и заставляющая задуматься. Но мне тут вспоминаются – раз уж речь зашла об актуальности на сегодняшний день – две шутки. Одна из них – распространенная присказка: «Сколько нужно стоиков, чтобы заменить электрическую лампочку?» Ответ такой: «Мудрый человек темноты не боится».
А другое высказывание — из эссе одного из великих английских писателей Томаса Бабингтона Маколея (Thomas Babington Macauley), посвященного Фрэнсису Бэкону. Бэкон был английским философом-эмпириком, который, в противоположность античным философам и средневековым схоластам, утверждал, что единственная цель философии — это улучшение человеческой жизни. Маколей полностью поддерживает в этом Бэкона и говорит:
«Один акр земли в Миддлсексе лучше целого княжества в Утопии. Одно маленькое благо лучше, чем великие перспективы невозможного. Мудрец-стоик, несомненно, был бы более величественным предметом, нежели паровой двигатель. Но паровые двигатели существуют сейчас».
И я тоже так думаю.
Мне больше нравятся ваши ранние работы, и, мне кажется, я немного разбираюсь в утопиях (собственно, для меня чтение ваших книг началось с посвящения в романе Иэна Бэнкса “Use of Weapons”). И меня всегда озадачивало то, что каждый раз, когда те граждане из вашего анархистского рая сходятся вместе, они прекращают что-либо делать и начинают обсуждать марксизм и поливать грязью тех, кто не принимает «Истину». Это мне очень напоминало мое советское детство. Не смущает ли вас мысль о том, что даже в будущем левые не смогут преодолеть свою ужасную привычку думать и говорить лозунгами?
Да, вопрос с вызовом. Честно говоря, я не очень понимаю, к чему именно в моем творчестве эту критику отнести. Единственная книга, которая, возможно, сюда подходит, это “The Cassini Division” («Подразделение Кассини»), где люди, действительно, много спорят о философии и о том, что они называют «подлинным знанием» (the true knowledge). Но тут два момента. Во-первых, это не «мой анархистский рай», это своего рода ироническая утопия. И, кроме того, дело не в том, что они спорят о философии и т. д., а в том, что они сталкиваются с очень большими вопросами. В том, что эти персонажи, в частности повествователь, считают свои убеждения «подлинным знанием», тоже есть доля иронии. Это, если угодно, пародия на то, как мы думаем.
Что касается левых, то
привычка думать и говорить лозунгами – это свойство любого более или менее последовательного политического мировоззрения,
будь то левые, правые, либералы или кто-то еще. И в моем собственном опыте общения с левыми такого было много, но левый дискурс к этому никоим образом не сводится – по крайней мере, если говорить о наиболее здравомыслящих его представителях. Я, конечно, совершенно не знаю, каковы левые в России. Но насколько я могу судить, это, опять же, зависит от того, что называть «левым».
А тогда - что вы называете «левым», и как бы вы охарактеризовали свою позицию? В двух словах – или лозунгах?
У меня нет никак особенных лозунгов. Я думаю, меня довольно уместно назвать левым либертарианцем. Да, я в основном на стороне рабочего класса и интересов масс, когда им противопоставляются, так сказать, интересы правящего класса. Я совершенно не считаю, что плановая экономика – это правильная стратегия, и я интересуюсь различными формами рыночного социализма и т.д. – опять же, это всё области, в которых я ощущаю себя скорее учеником, нежели идеологом. И мне, конечно, интересно, как дальше пойдет исследование будущих вариантов развития экономики. В целом,
я занимаю позицию гражданина страны, а именно Великобритании, которая регулярно участвует в притеснении других стран. Так что противостояние этим атакам, хотя бы на словах, - это одна из главных моих задач.
Но либертарианцы обычно выступают за личную независимость от государства, а левые чаще говорят о необходимости того, чтобы государство взяло на себя ответственность по справедливому распределению благ. Как это соотносится?
Ну, я не думаю, что такая поляризация обязательна. Левые, собственно, выступают за то, чтобы у людей в повседневной жизни появилось больше возможностей. А дальше уже может быть дискуссия о том, какими средствами этого следует достигать. Один из способов – государственный социализм. А хорошо ли это – уже другой вопрос.
Как вы относитесь к государству в своей стране? Ходите ли на демонстрации? На какой были в последний раз?
В настоящий момент в стране, в общем-то, два правительства: правительство Соединенного Королевства и правительство Шотландии. Нельзя сказать, чтобы какое-либо из них мне особенно нравилось. В Британии правительство – это коалиция, состоящая из консерваторов и либерал-демократов. Либерал-демократы на прошлых всеобщих выборах в Британии (год назад) получили столько голосов, сколько получили, предложив такую программу и такую платформу, которая радикально отличается от той, что сейчас у правительства, частью которого они стали. В этом смысле, я думаю, этому правительству не хватает легитимности. По крайней мере, с этим правительством невозможно всерьез соглашаться или спорить. Кроме того, оно довольно радикально в том смысле, что оно старается уничтожить статьи бюджета, выделенные на работу служб, которые получают финансирование от государства. Причем я не думаю, что у них действительно есть полномочия так поступать.
Что касается правительства Шотландии, то здесь нам еще предстоит увидеть, что оно собой представляет. Очень интересно следующее: в парламенте, где принята избирательная система пропорционального представительства, устроенная так, что партии очень трудно получить абсолютное большинство мест (в частности, это было сделано для того, чтобы Шотландская национальная партия не оказалась в абсолютном большинстве), Шотландская национальная партия всё-таки оказалась в большинстве. И это интересный поворот событий.
Я не являюсь шотландским националистом и вообще не являюсь националистом. Но я, безусловно, ожидаю, что впереди будет что-то занятное.
Что касается демонстраций, то последние демонстрации были в основном антивоенными – прежде всего, по поводу Ирака и Афганистана.
Как вы считаете, насколько ваши книги могут изменить (или уже изменили) мир? Знаете ли вы какие-нибудь книги, которые изменили мир?
Ну, я полагаю, вопрос о научной фантастике? Я не знаю, насколько мои книги изменили мир. Но, безусловно, они могут способствовать изменению взглядов у многих моих читателей. Потому что я получал от читателей письма, в которых они говорили что-то вроде: «Я прочитал(а) такие-то ваши книги и потом стал(а) читать книги по политической философии». То есть книги пробуждали в читателях интерес к тем проблемам, которые там поднимаются. И я думаю, это хорошо. Уж точно, вреда от этого никому не было.
Что касается книг других авторов, которые изменили мир – по крайней мере, если говорить о спекулятивной фантастике, - это, конечно, «1984» Джорджа Оруэлла. Многие (в том числе и я, когда прочитал эту книгу, будучи подростком, учась в старшей школе) считали, что она представляет собой точное описание Советского Союза. Хотя, конечно, здесь важнее точка зрения тех, кто жил в Советском Союзе.
А каким именно образом роман «1984» изменил мир?
Ну, собственно, он изобразил тоталитарное общество в еще более мрачном свете, чем о нем обычно говорили.
Зачем вы пишете? Чем вдохновляетесь?
Честно говоря, в каком-то смысле я пишу для удовольствия. У меня нет никакой общественной миссии, я пишу о том, что мне интересно, и о том, что по какой-то причине меня беспокоит.
Я поднимаю вопросы и проблемы, которые меня заинтриговали и захватили мое внимание. В мои книги попадает то, что в настоящий момент происходит в мире (или происходило несколько лет назад). И вдохновение приходит из сочетания событий, происходящих в мире и обществе, и новых научно-технических возможностей, о которых я читаю в научных журналах. Как-то так. Если смешать это всё, получится научная фантастика.
Вы используете свои книги как платформу для интеллектуальных экспериментов?
Да, я люблю продумывать вещи в подробностях. И художественное произведение — это весьма интересный способ исследования возможностей. Например, в моей первой тетралогии «Осень революции» (Fall Revolution) я рассматривал рынок либертарианского типа в сопоставлении с Советским Союзом и социализмом; меня тогда, в частности, увлекала тема перехода левого движения к политике идентичности. И с самого начала я столкнулся с идеями анархо-капитализма, с идеями построения полностью рыночного общества. Я сразу же представил себе этаких ребят с пушками, которые повсюду носятся, — забавная такая фантазия, конечно. Писать об этом, конечно, - совсем не то же, что переживать это. Думаю, некоторые из читателей "Полит.ру" кое-что об этом знают. Но всё это входило в повествование.
Иногда это бывает скорее абстрактное понятие, как в одном моем романе «Познавая мир» (Learning the World). Там речь идет о космическом корабле поколений. Идея появилась из двух предпосылок. Первая состояла в попытке объединить сюжеты о корабле поколений и о первом контакте. Вторая представляла собой вопрос: что если викторианские либералы XIX века (вроде Маколея) были правы, и будущее — это такой бесконечный прогресс и усовершенствование того общества, которое у нас уже есть, а не революционные перевороты и смена основ общества? Я представил себе, как это простирается на тысячи лет в будущее.
Возьмем, к примеру, британскую научную фантастику. Там есть традиция, которая идет от Герберта Уэллса через Олафа Стэплдона (1930-е гг.) к Артуру Кларку (1940-е гг.). А затем, после 1940-х гг., произошло две вещи. Во-первых, началось сильное влияние американской научной фантастики. Во-вторых (это было позднее, в 1960-е гг.), началась Новая волна – в общем-то, первоначально британский феномен, - когда стали использовать модернистские литературные приемы. Попытки использовать продвинутые модернистские методы, чтобы с их помощью взглянуть на материал, представленный футуристическими идеями, - это был гигантский литературный эксперимент, который развивался во все стороны одновременно. А потом начался киберпанк. Мне было интересно представить себе, как выглядело бы научно-фантастическое произведение, продолжающее ту парадигму, к которой относились Уэллс, Стэплдон и Кларк.
Это был очень амбициозный проект, и я не скажу, что он мне полностью удался, но благодаря этому у меня в голове сформировалась схема, в соответствии с которой я мог писать.
Какие тенденции развития Интернета и сопутствующих технологий вам наиболее интересны?
Ну, если посмотреть на мои книги, там, в частности, постоянно всплывает тема волшебных очков (magic glasses). Теоретически говоря, мне бы хотелось, чтобы у меня был Интернет в очках. Чтобы я мог выбрать пункт меню, посмотреть на какое-нибудь здание и увидеть пусть даже не то, что внутри него находится, а хотя бы - что это за здание — и так далее. У нас уже появилось что-то вроде этого на смартфонах. Есть, например, специальные приложения: наводишь смартфон на указатель с иностранной надписью и видишь перевод на нескольких языках. Или наводишь на какой-нибудь магазин и получаешь о нем данные (его вебсайт и так далее). Это так называемая «дополненная реальность» (augmented reality), и я с нетерпением жду развития в этой области. Я очень хочу, чтобы мы не просто «сидели перед Интернетом» за столом, а чтобы мы могли носить его с собой повсюду и воспринимать на слух или визуально. Я думаю, лет через десять мы будем считать, что нынешний смартфон — вещь невероятно неуклюжая и безнадежно устаревшая.
А вас не смущает, что люди всё больше и больше начинают зависеть от таких технологий?
Да уж. У меня тут недавно были проблемы с компьютером, и я ничего не мог делать — ни писать, ни выходить в Интернет. Ужас. Но зато я много успел сделать по дому и поработал в саду. Но - да, мы действительно всё больше зависим от технологий. Это жизнь. Мы же и от многих других систем зависим — электричество, дороги и т. д.
Интересно узнать ваше отношение к проблеме авторских прав, интеллектуальной собственности. Как вы можете охарактеризовать дебаты на этой почве, принимаете ли вы в них участие? Проникают ли эти дебаты в вашу литературу и фантастику ваших коллег? Не могли бы рассказать о собственном положении на рынке литературного труда?
Очень интересный вопрос. Хотя я не самый подходящий человек, чтобы на него отвечать: я довольно мало об этом думал. Да, бывают формы интеллектуальной собственности, которые, как мне кажется, не выдерживают критики, – я имею в виду, в первую очередь, фармакологические компании. И я думаю, что законодательство об интеллектуальной собственности следует как-то реформировать.
Что касается вопросов интеллектуальной собственности в литературе и искусстве, я, опять же, могу понять тех, кто говорит, что информация хочет свободы. Но, с другой стороны, мне нужно что-то есть. Если говорить о моем положении на рынке литературного труда, то я тот, кого марксисты называли представителями мелкой буржуазии. Я мелкий индивидуальный производитель, который зарабатывает на жизнь умственным трудом. И если я не буду получать гонорары и авторские отчисления, то мне придется искать настоящую работу (например, опять становиться программистом). Я этого не хочу. Поэтому нужно, чтобы была какая-то интеллектуальная собственность, и чтобы благодаря этому художники и изобретатели получали вознаграждение и вместе с тем возможность совершенствоваться в своем деле.
Но ведь некоторые писатели открыто выкладывают свои произведения в Интернет. Говорят, что иногда в итоге доход получается даже больше, чем благодаря авторским отчислениям.
Я очень уважаю этих ребят. Мои хорошие друзья, Кори Доктороу и Чарли Стросс, так делали с некоторыми своими книгами. Но мои издатели относится к такой практике скептически; они считают, что это не пойдет мне на пользу. И у Кори, и у Чарли сложилась определенная читательская аудитория и наладились схемы распространения информации о своих книгах, которые в моем случае работать не будут. В настоящее время все мои книги издаются только на бумаге и в мягком переплете, и я этим вполне доволен.
Я, конечно, замечал, что многие из них появляются в свободном доступе в сети.
И как вы на это реагируете?
Раньше я иногда сообщал об этом издательству, и оно периодически начинало настаивать на соблюдении авторских прав. Но сейчас этих копий стало так много, что, знаете ли, это, в конце концов, не моя обязанность их выслеживать.
Полемика о свободном/открытом программном обеспечении (в противоположность проприетарному ПО) всегда была отчасти идеологической. Какая операционная система стоит на вашем компьютере? Связан ли как-то ваш выбор с вашими принципами? И считаете ли вы, что это вообще вопрос принципа?
Я не думаю, что это вопрос принципа. Я думаю, это вопрос удобства. Единственный мой принцип в отношении ПО — что забавно, потому что я сам был программистом и работал в сфере ИТ, - состоит в том, что я не хочу думать о ПО.
Для меня компьютер — это предмет потребительской электроники; я просто хочу, чтобы он работал. Мне неважно, что там внутри.
И у меня Windows, потому что я купил компьютер с предустановленной операционной системой. Я пробовал работать на Linux (это бесплатная система с открытым кодом) и нашел, что пользоваться им не очень удобно; кроме того, его приходилось всё время обновлять. Так что я решил этим больше не заниматься. Открытый код хорош для тех, кто любит такие вещи. Каждый раз, как что-то случается с Windows (зависает или тормозит), я, конечно, ругаюсь; но при прочих равных эта система для меня, пожалуй, удобнее.
Занимаетесь ли вы сейчас программированием в какой-нибудь форме? И если нет, то не скучаете ли вы по этому занятию?
Нет, сейчас совсем этим не занимаюсь, но воспоминания остались приятные. Мне нравилось программировать, и когда я впервые начал искать работу, я нашел именно связанную с программированием, и это хорошо оплачивалось. При этом, когда я уходил домой, я мог об этом вообще не думать. Да, мне это нравилось — в том смысле, что это была удовлетворительная форма занятости. Но для собственного удовольствия я этим никогда не занимался. Возвращаясь к вопросу об оплате писательского труда - есть, конечно, риск, что мне придется вернуться к этой деятельности, но сейчас я всё-таки зарабатываю на жизнь литературным творчеством.
Кого вы считаете своим литературным предшественником? Какие произведения вы могли бы назвать своей литературной моделью? Какие писатели, по вашему мнению, принадлежат к вашему литературно-идейному кругу?
Наверное, немного нескромно было бы сказать, что моими литературными предшественниками были все.
Что касается модели, то, когда я задумался о том, чтобы что-то написать, я брал за образец некоторых писателей Новой волны — например, английского писателя М. Джона Харрисона (Майка Харрисона). Меня очень впечатляли представители киберпанка — например, Уильям Гибсон и Брюс Стерлинг. Пока я не прочитал «Нейроманта» Гибсона, мне казалось, что фантастика переживает период застоя. Эта книга меня очень впечатлила. Кроме того, меня впечатляли люди вроде Иэна Бэнкса (Iain Banks), которые своим примером показывали мне, что человек вроде меня может стать писателем. В моем первом романе “Star Fraction” (Звездная фракция) есть места (мне сейчас неловко об этом вспоминать), где я пытаюсь имитировать стиль Майка Харрисона. С тех пор я от этого отказался, потому что это выглядело очень претенциозно.
Что касается круга единомышленников, это интересный вопрос. Есть одна очень локальная шутка — о «Шотландской социалистической научно-фантастической авангардной партии», которая состоит из меня, Иэна Бэнкса, Чарльза Стросса и еще одного-двух человек. Это, конечно, не более чем шутка, но Бэнкс, Стросс, Кори Доктороу — это действительно представители того же литературно-идейного круга, что и я. Другие авторы, чьи взгляды мне близки, - это Ким Стэнли Робинсон в США, в какой-то степени Пол Маколи (Paul McAuley)... Да, в общем-то, не так много.
Мы с Бэнксом и Строссом не то что делаем одно и то же – нет; нас, скорее, занимают одни и те же вопросы.
[1] В этой записи Кен Маклауд подробно рассказывает о том, как проходило его знакомство с теорией эволюции, а также рассуждает о специфике поведения креационистов и его мотивах. В частности, как он пишет, он впервые узнал о том, что у человека в его современном виде были эволюционные предшественники, в возрасте шести лет из школьного учебника. Его родители были сторонниками так называемого «младоземельного креационизма», и когда он им об этом рассказал, то получил нагоняй, а родители пошли в школу ругаться с преподавателем. Позднее родители очень пристально следили за его чтением, и это способствовало тому, что к поступлению в университет он очень интересовался эволюцией и своей специальностью избрал биологию.
«Надо ли говорить, - пишет он, - что всё время, пока я изучал зоологию, эта тема регулярно обсуждалась дома. Я не начинал этих разговоров, но мои родители постоянно к ней обращались. Они всё время давали мне читать креационистские материалы и очень огорчались, когда я, пусть даже очень тактично, оспаривал их... Я не обвиняю их. Они желали мне блага в том виде, в котором они его понимали».
Кен Маклеод родился в 1954 году. В университете Глазго он получил диплом зоолога, затем защитил диссертацию по биомеханике в университете Брунеля. До начала писательской карьеры он работал клерком, программистом и компьютерным аналитиком. К научной фантастике Маклеод обратился лишь в 1995 году — тогда вышел его роман «Звездная фракция», положивший начало тетралогии «Осенняя революция».
По словам самого писателя, вступившего в Международную Марксистскую Группу, в своем творчестве он «исследует социалистические, коммунистические и анархистические идеи, в частности, варианты троцкизма и экстремального экономического либертарианства». Среди известных работ Кена Маклеода можно упомянуть трилогию «Моторы света», коллективный роман «Сеть 2028», книги «Поминки по Ньютону», «Изучая мир», «Люди на шоссе».
polit.ru
read more...
пятница, 24 июня 2011 г.
Писатель должен быть бесстыдным в своей откровенности
Интевью с художницей и писательницей Юлией Кисиной.
— На какой тип литературы вы ориентируетесь (как бы могли его охарактеризовать)?
— Недавно фотограф Борис Михайлов обронил что-то об аморальном кодексе. Кода я попросила его сформулировать, он нахмурился и сказал, что это сложно. Сейчас я сама решила сформулировать аморальный кодекс художника или писателя, что-то вроде нечаевcкого «Катехизиса революционера», который состоит из десяти заповедей, из которых последняя — самая главная.
1. Писатель — человек обречённый. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени.
2. Писатель должен искать табу и по мере слабых сил своих их нарушать.
3. Писатель должен относиться к себе и к окружающим людям, к ближним как к сырью для письма, быть асоциальным.
4. Писатель должен быть беспощадным по отношению к себе.
5. Писатель должен быть бесстыдным в своей откровенности. Он должен быть эксгибиционистом. Он имеет право возводить напраслину о себе самом.
6. Писатель должен ненавидеть государство, в котором он живёт, презирать светские и религиозные институции, буржуазные ценности, презирать статус.
7. Писатель не должен следовать за другими, не иметь гуру.
8. Писатель должен помнить: не сотвори себе кумира.
9. Писатель должен смеяться в самых неподходящих местах. У него должна быть неадекватная реакция на многие вещи.
10. Писатель или художник ни при каких обстоятельствах не должен быть циником.
Первые девять пунктов аморального кодекса писателя должны существовать только на бумаге, и их нельзя переносить в повседневную жизнь.
Если какие-то книги этому соответствуют и в них нет ни стыда ни совести и при этом они служат возвышенным идеалам — на них можно ориентироваться. Если вдобавок к этому в них есть литературные качества — их можно любить.
— Какие книги читаете сами?
— Постоянно читаю и перечитываю Генри Миллера, особенно когда падаю духом. Из русских современных писателей больше всех ценю Лимонова, хотя его политическая позиция — penis kanina. Недавно буквально проглотила справочник пчеловода. Сейчас читаю воспоминания Ильи Кабакова.
За последние десять лет я сделала не слишком много литературных открытий, среди них — Бруно Шульц, Брюс Чатвин, Алехандро Ходоровски, Фланнери О`Коннор.
— Можно ли говорить о влияниях на вас (необязательно литературных, но и художественных, музыкальных) каких-то современных делателей искусства?
— На меня в своё время повлияло множество вещей — если говорить о книжной полке, это целая россыпь французов XX века. Но и я, так же как и многие прочие, «вышла из «Шинели» Гоголя». Мне близка эстетика дада, обэриутов, Хлебникова.
В кино последний мой любимый фильм — «Страна приливов» Терри Гиллиама.
Что касается искусства — когда-то очень любила Пола Маккарти, Фишли и Вайса. Но будет нечестно выхватывать из толпы теней лишь отдельные имена.
К тому же на меня повлиял мой собственный папа.
Что касается музыки — она сводит меня с ума, совершенно перекодирует на свой лад, и поэтому я почти никогда не слушаю музыку, потому что мой организм этого не выдерживает.
Любая музыкальная фраза начинает терзать меня до безумия. Музыкальное переживание может вывести меня из равновесия на несколько дней. Музыка — это ужасно! Но всё-таки я не оставляю идеи научиться играть на терменвоксе.
— Какую читательскую реакцию вы бы посчитали правильной?
— Позитивную.
— Концептуализм как-то повлиял на ваше художественное письмо?
— Разумеется, повлиял. Концептуализм задаёт строгие рамки, ведь концепт — это идея сама по себе, нить, которой следуешь. С другой стороны, концептуализм — это школа дисциплины.
Если говорить о московском концептуализме — понятие во многом притянуто за уши, не считая совершенно замечательных раннего Сорокина, Рубинштейна и Монастырского. Концептуальная литература, такая как Роб-Грийе или Кафка, — это демонстрация идей.
Описать чисто концептуальное произведение искусства или литературы, к сожалению, довольно просто: художник цитирует, копирует, апроприирует, компилирует, архивирует одну или ряд идей, которые должны быть максимально доступны читателю или зрителю.
В концептуальном произведении всегда виден скелет, построение. Концептуализм настаивает и повторяет по примеру минималистской музыки. По идее концептуализм отбирает субъективность, потому что втискивает в аскетические рамки и в конце концов кастрирует. Но он хорош как школа.
Например, во всех западных художественных заведениях обучают именно концептуализму, концептуальному мышлению. Это очень продуктивно, потому что дисциплинирует мышление.
Концептуализм всегда необходим в самом начале работы, а потом надо с ним бороться, разрушать, дичать, плевать на него и топтать его.
— Каким должен быть идеальный роман? Есть ли он?
— Да, есть даже списки, например сто романов, которые нужно прочитать. Многие из них, по моему мнению, идеальные — от Достоевского, Кертеса, М. Агеева, Диккенса до некоторых романов Стивена Кинга.
Полностью читать тут
read more...
— На какой тип литературы вы ориентируетесь (как бы могли его охарактеризовать)?
— Недавно фотограф Борис Михайлов обронил что-то об аморальном кодексе. Кода я попросила его сформулировать, он нахмурился и сказал, что это сложно. Сейчас я сама решила сформулировать аморальный кодекс художника или писателя, что-то вроде нечаевcкого «Катехизиса революционера», который состоит из десяти заповедей, из которых последняя — самая главная.
1. Писатель — человек обречённый. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени.
2. Писатель должен искать табу и по мере слабых сил своих их нарушать.
3. Писатель должен относиться к себе и к окружающим людям, к ближним как к сырью для письма, быть асоциальным.
4. Писатель должен быть беспощадным по отношению к себе.
5. Писатель должен быть бесстыдным в своей откровенности. Он должен быть эксгибиционистом. Он имеет право возводить напраслину о себе самом.
6. Писатель должен ненавидеть государство, в котором он живёт, презирать светские и религиозные институции, буржуазные ценности, презирать статус.
7. Писатель не должен следовать за другими, не иметь гуру.
8. Писатель должен помнить: не сотвори себе кумира.
9. Писатель должен смеяться в самых неподходящих местах. У него должна быть неадекватная реакция на многие вещи.
10. Писатель или художник ни при каких обстоятельствах не должен быть циником.
Первые девять пунктов аморального кодекса писателя должны существовать только на бумаге, и их нельзя переносить в повседневную жизнь.
Если какие-то книги этому соответствуют и в них нет ни стыда ни совести и при этом они служат возвышенным идеалам — на них можно ориентироваться. Если вдобавок к этому в них есть литературные качества — их можно любить.
— Какие книги читаете сами?
— Постоянно читаю и перечитываю Генри Миллера, особенно когда падаю духом. Из русских современных писателей больше всех ценю Лимонова, хотя его политическая позиция — penis kanina. Недавно буквально проглотила справочник пчеловода. Сейчас читаю воспоминания Ильи Кабакова.
За последние десять лет я сделала не слишком много литературных открытий, среди них — Бруно Шульц, Брюс Чатвин, Алехандро Ходоровски, Фланнери О`Коннор.
— Можно ли говорить о влияниях на вас (необязательно литературных, но и художественных, музыкальных) каких-то современных делателей искусства?
— На меня в своё время повлияло множество вещей — если говорить о книжной полке, это целая россыпь французов XX века. Но и я, так же как и многие прочие, «вышла из «Шинели» Гоголя». Мне близка эстетика дада, обэриутов, Хлебникова.
В кино последний мой любимый фильм — «Страна приливов» Терри Гиллиама.
Что касается искусства — когда-то очень любила Пола Маккарти, Фишли и Вайса. Но будет нечестно выхватывать из толпы теней лишь отдельные имена.
К тому же на меня повлиял мой собственный папа.
Что касается музыки — она сводит меня с ума, совершенно перекодирует на свой лад, и поэтому я почти никогда не слушаю музыку, потому что мой организм этого не выдерживает.
Любая музыкальная фраза начинает терзать меня до безумия. Музыкальное переживание может вывести меня из равновесия на несколько дней. Музыка — это ужасно! Но всё-таки я не оставляю идеи научиться играть на терменвоксе.
— Какую читательскую реакцию вы бы посчитали правильной?
— Позитивную.
— Концептуализм как-то повлиял на ваше художественное письмо?
— Разумеется, повлиял. Концептуализм задаёт строгие рамки, ведь концепт — это идея сама по себе, нить, которой следуешь. С другой стороны, концептуализм — это школа дисциплины.
Если говорить о московском концептуализме — понятие во многом притянуто за уши, не считая совершенно замечательных раннего Сорокина, Рубинштейна и Монастырского. Концептуальная литература, такая как Роб-Грийе или Кафка, — это демонстрация идей.
Описать чисто концептуальное произведение искусства или литературы, к сожалению, довольно просто: художник цитирует, копирует, апроприирует, компилирует, архивирует одну или ряд идей, которые должны быть максимально доступны читателю или зрителю.
В концептуальном произведении всегда виден скелет, построение. Концептуализм настаивает и повторяет по примеру минималистской музыки. По идее концептуализм отбирает субъективность, потому что втискивает в аскетические рамки и в конце концов кастрирует. Но он хорош как школа.
Например, во всех западных художественных заведениях обучают именно концептуализму, концептуальному мышлению. Это очень продуктивно, потому что дисциплинирует мышление.
Концептуализм всегда необходим в самом начале работы, а потом надо с ним бороться, разрушать, дичать, плевать на него и топтать его.
— Каким должен быть идеальный роман? Есть ли он?
— Да, есть даже списки, например сто романов, которые нужно прочитать. Многие из них, по моему мнению, идеальные — от Достоевского, Кертеса, М. Агеева, Диккенса до некоторых романов Стивена Кинга.
Полностью читать тут
read more...
четверг, 5 мая 2011 г.
Булат Окуджава: Автобиографические анекдоты
ГЕНИЙ
Это было задолго до войны. Летом. Я жил у тети в Тбилиси. Мне было двенадцать лет. Как почти все в детстве и отрочестве, я пописывал стихи. Каждое стихотворение казалось мне замечательным. Я всякий раз читал вновь написанное дяде и тете. В поэзии они были не слишком сведущи, чтобы не сказать больше. Дядя работал бухгалтером, тетя была просвещенная домохозяйка. Но они очень меня любили и всякий раз, прослушав новое стихотворение, восторженно восклицали: "Гениально!"
Тетя кричала дяде: "Он гений!" Дядя радостно соглашался: "Еще бы, дорогая. Настоящий гений!" И это ведь все в моем присутствии, и у меня кружилась голова.
И вот однажды дядя меня спросил:
- А почему у тебя нет ни одной книги твоих стихов? У Пушкина сколько их было... и у Безыменского... А у тебя ни одной...
Действительно, подумал я,ни одной, но почему? И эта печальная несправедливость так меня возбудила, что я отправился в Союз писателей, на улицу Мачабели.
Стояла чудовищная тягуча жара, в Союзе писателей никого не было, и лишь один самый главный секретарь, на мое счастье, оказался в своем кабинете. Он заехал на минутку за какими-то бумагами, и в этот момент вошел я.
- Здравствуйте,- сказал я.
- О, здравствуйте, здравствуйте,- широко улыбаясь, сказал он. - Вы ко мне?
Я кивнул.
- О, садитесь, пожалуйста, садитесь, я вас слушаю!..
Я не удивился ни его доброжелательной улыбке, ни его восклицаниям и сказал:
- Вы знаете, дело в том, что я пишу стихи...
- О!- прошептал он.
- Мне хочется... я подумал: а почему бы мне не издать сборник стихов? Как у Пушкина или Безыменского...
Он как-то странно посмотрел на меня. Теперь, по прошествии стольких лет, я прекрасно понимаю природу этого взгляда и о чем он подумал, но тогда...
Он стоял не шевелясь, и какая-то странная улыбка кривила его лицо. Потом он слегка помотал головой и воскликнул:
- Книгу?! Вашу?!. О, это замечательно!.. Это было бы прекрасно!- Потом помолчал, улыбка исчезла, и он сказал с грустью:- Но, видите ли, у нас трудности с этим... с бумагой... это самое... у нас кончилась бумага... ее, ну, просто нет... финита...
- А-а-а,- протянул я, не очень-то понимая,- может быть, я посоветуюсь с дядей?
Он проводил меня до дверей.
Дома за обедом я сказал как бы между прочим:
- А я был в Союзе писателей. Они там все очень обрадовались и сказали, что были бы счастливы издать мою книгу... но у них трудности с бумагой... просто ее нет...
- Бездельники,- сказала тетя.
- А сколько же нужно этой бумаги?- по-деловому спросил дядя.
- Не знаю,- сказал я,- я этого не знаю.
- Ну,- сказал он,- килограмма полтора у меня найдется. Ну, может, два...
Я пожал плечами
На следующий день я побежал в Союз писателей, но там никого не было. И тот, самый главный, секретарь тоже, на его счастье, отсутствовал.
litera.ru
read more...
Это было задолго до войны. Летом. Я жил у тети в Тбилиси. Мне было двенадцать лет. Как почти все в детстве и отрочестве, я пописывал стихи. Каждое стихотворение казалось мне замечательным. Я всякий раз читал вновь написанное дяде и тете. В поэзии они были не слишком сведущи, чтобы не сказать больше. Дядя работал бухгалтером, тетя была просвещенная домохозяйка. Но они очень меня любили и всякий раз, прослушав новое стихотворение, восторженно восклицали: "Гениально!"
Тетя кричала дяде: "Он гений!" Дядя радостно соглашался: "Еще бы, дорогая. Настоящий гений!" И это ведь все в моем присутствии, и у меня кружилась голова.
И вот однажды дядя меня спросил:
- А почему у тебя нет ни одной книги твоих стихов? У Пушкина сколько их было... и у Безыменского... А у тебя ни одной...
Действительно, подумал я,ни одной, но почему? И эта печальная несправедливость так меня возбудила, что я отправился в Союз писателей, на улицу Мачабели.
Стояла чудовищная тягуча жара, в Союзе писателей никого не было, и лишь один самый главный секретарь, на мое счастье, оказался в своем кабинете. Он заехал на минутку за какими-то бумагами, и в этот момент вошел я.
- Здравствуйте,- сказал я.
- О, здравствуйте, здравствуйте,- широко улыбаясь, сказал он. - Вы ко мне?
Я кивнул.
- О, садитесь, пожалуйста, садитесь, я вас слушаю!..
Я не удивился ни его доброжелательной улыбке, ни его восклицаниям и сказал:
- Вы знаете, дело в том, что я пишу стихи...
- О!- прошептал он.
- Мне хочется... я подумал: а почему бы мне не издать сборник стихов? Как у Пушкина или Безыменского...
Он как-то странно посмотрел на меня. Теперь, по прошествии стольких лет, я прекрасно понимаю природу этого взгляда и о чем он подумал, но тогда...
Он стоял не шевелясь, и какая-то странная улыбка кривила его лицо. Потом он слегка помотал головой и воскликнул:
- Книгу?! Вашу?!. О, это замечательно!.. Это было бы прекрасно!- Потом помолчал, улыбка исчезла, и он сказал с грустью:- Но, видите ли, у нас трудности с этим... с бумагой... это самое... у нас кончилась бумага... ее, ну, просто нет... финита...
- А-а-а,- протянул я, не очень-то понимая,- может быть, я посоветуюсь с дядей?
Он проводил меня до дверей.
Дома за обедом я сказал как бы между прочим:
- А я был в Союзе писателей. Они там все очень обрадовались и сказали, что были бы счастливы издать мою книгу... но у них трудности с бумагой... просто ее нет...
- Бездельники,- сказала тетя.
- А сколько же нужно этой бумаги?- по-деловому спросил дядя.
- Не знаю,- сказал я,- я этого не знаю.
- Ну,- сказал он,- килограмма полтора у меня найдется. Ну, может, два...
Я пожал плечами
На следующий день я побежал в Союз писателей, но там никого не было. И тот, самый главный, секретарь тоже, на его счастье, отсутствовал.
litera.ru
read more...
воскресенье, 17 апреля 2011 г.
Мортимер Адлер
Мортимер Адлер (1902—2001) — американский философ, преподаватель, редактор и популяризатор гуманитарного образования.
Родился в семье евреев-эмигрантов. В 15 лет поступил на работу секретарем редактора «Нью-Йорк таймс». Спустя два года, прочитав несколько диалогов Платона, решил стать философом. Учился в Колумбийском университете. В 1928 получил степень доктора наук, защитив диссертацию о музыкальном восприятии. Читал лекции в Сити-колледже и Колумбийском университете, в 1930 году получил приглашение работать в Чикагском университете, стал профессором университета в 1942.
С 1930 по 1952 г. он работал в Чикагском университете, где вместе со своим коллегой Р. М. Хатчинсом реорганизовывал учебные планы, чтобы расширить кругозор студентов в области гуманитарных наук. В этот период и было написано его известное эссе «Как читать книги» — первое издание вышло в 1940 году и с тех пор неоднократно переиздавалось.
Адлер много сделал для образовательной системы как редактор: вместе с Р. М. Хатчинсом был соредактором 54-томной серии "Великие книги западной цивилизации" (443 великих произведений в 54 томах; Great Books of the Western World (1945-1952), в которую вошли книги, оказавшие наибольшее влияние на западную культуру; и составил к ней уникальный двухтомный указатель идей и понятий под названием Cyntopicon, включившего 102 «великих идеи».
Также он был главным редактором 20-томного издания The Annals Of America (1969).
В 1952, оставив Чикагский универ, Адлер создал в Сан-Франциско Институт философских исследований. Перевел свой институт в Чикаго в 1963.
С 1974 по 1995 г. Мортимер Адлер был председателем редакционного совета «Энциклопедии Британника» и начиная с 15-го издания (1974) произвел совместно с Хатчинсом полную ревизию содержания энциклопедии.
Кроме того, Адлер организовал в 1990-м совместно с Максом Вайсманном — Центр изучения великих идей в Чикаго.
В 1988—1991 он ненадолго вернулся к преподаванию: был профессором Университета Северной Каролины в Чапел-хилле
Умер Адлер в Сан-Матео (шт. Калифорния) 29 июня 2001.
livelib
Цитаты из "Как читать книги. Руководство по чтению великих произведений"
Если, научившись читать и изучив великие книги, вы продолжаете действовать неразумно в личной жизни или в политике, значит, вы напрасно потратили время. Возможно, вы получили удовольствие, но долго оно не продлится.
Дисциплина, как я уже говорил, — это источник свободы. Только тренированный ум способен к свободному мышлению. А там где нет свободы мышления, нет места и свободе мысли.
Учиться читать - это "параллельное восприятие себя" и сравнительное виртуальное отображение прочитанного, сравнение пережитого или переживаемого с собственным опытом, а также корректировка этом сравнении своего мировосприятия.
Вы уже знакомы с разделением теоретических книг на исторические, научные и философские. Все, кроме преподавателей этих предметов, пусть и поверхностно, но понимают, в чем заключается разница между ними.
Первое правило первого прочтения. Кратко оно звучит так: вы должны знать как можно раньше, какого типа книгу читаете, желательно еще до того, как начнете ее читать.
Если демократия — это общество свободных людей, то она должна поддерживать и развивать либеральное образование или погибнуть. Граждане демократической страны обязаны мыслить самостоятельно. Они должны уметь ясно высказываться и критически воспринимать любые высказывания окружающих.
Гоббс с подозрением относился к демократии, опасаясь, что она может скатиться к олигархии ораторов. Хотя наши цели сегодня стали несколько иными, следует признать, что новейшая история подтверждает опасения Гоббса. На примере других стран мы видели, как великолепный оратор может стать тираном. Мы должны спасти демократию от характерных для нее слабостей, перекрыв все пути диктатуре. Если нас подавляют силовые организации, мы сражаемся, чтобы обезоружить их. Таким же образом мы должны обезоружить любого оратора задолго до того, как его «заклинания» начнут лишать воли людей*. В стране, где все имеют право на свободу слова, есть лишь один способ добиться этого. Граждане должны уметь критически относиться к тому, что читают и слышат. Они должны иметь свободное образование. Если учебные заведения не выполняют эту обязанность, люди сами должны учиться читать в процессе чтения.
Именно искусство читать и сочинять, слушать и говорить дисциплинирует ум и позволяет нам свободно мыслить. Это освобождающее искусство. Дисциплина освобождает нас от произвола необоснованных мнений и узости провинциальных предрассудков. Она делает нас свободными от всех авторитетов, кроме разума, потому что истинно свободный человек должен подчиняться лишь разуму.
Как однажды отметил мистер Барр — президент колледжа Сент-Джон, сегодня американский либерализм требует от нас слишком мало, а не слишком много. В отличие от своих предков, мы не стремимся к тому, чтобы развить живое воображение, дисциплинировать и освободить свой ум от невежества. Мы не хотим понять, что без этого невозможно пользоваться всеми свободами — более того, сохранять их. Мы обращаем внимание на внешние стороны свободы, а не на ее суть. К тому же господствующая система образования не предусматривает воспитания свободного человека, обладающего свободным разумом.
read more...
Родился в семье евреев-эмигрантов. В 15 лет поступил на работу секретарем редактора «Нью-Йорк таймс». Спустя два года, прочитав несколько диалогов Платона, решил стать философом. Учился в Колумбийском университете. В 1928 получил степень доктора наук, защитив диссертацию о музыкальном восприятии. Читал лекции в Сити-колледже и Колумбийском университете, в 1930 году получил приглашение работать в Чикагском университете, стал профессором университета в 1942.
С 1930 по 1952 г. он работал в Чикагском университете, где вместе со своим коллегой Р. М. Хатчинсом реорганизовывал учебные планы, чтобы расширить кругозор студентов в области гуманитарных наук. В этот период и было написано его известное эссе «Как читать книги» — первое издание вышло в 1940 году и с тех пор неоднократно переиздавалось.
Адлер много сделал для образовательной системы как редактор: вместе с Р. М. Хатчинсом был соредактором 54-томной серии "Великие книги западной цивилизации" (443 великих произведений в 54 томах; Great Books of the Western World (1945-1952), в которую вошли книги, оказавшие наибольшее влияние на западную культуру; и составил к ней уникальный двухтомный указатель идей и понятий под названием Cyntopicon, включившего 102 «великих идеи».
Также он был главным редактором 20-томного издания The Annals Of America (1969).
В 1952, оставив Чикагский универ, Адлер создал в Сан-Франциско Институт философских исследований. Перевел свой институт в Чикаго в 1963.
С 1974 по 1995 г. Мортимер Адлер был председателем редакционного совета «Энциклопедии Британника» и начиная с 15-го издания (1974) произвел совместно с Хатчинсом полную ревизию содержания энциклопедии.
Кроме того, Адлер организовал в 1990-м совместно с Максом Вайсманном — Центр изучения великих идей в Чикаго.
В 1988—1991 он ненадолго вернулся к преподаванию: был профессором Университета Северной Каролины в Чапел-хилле
Умер Адлер в Сан-Матео (шт. Калифорния) 29 июня 2001.
livelib
Цитаты из "Как читать книги. Руководство по чтению великих произведений"
Если, научившись читать и изучив великие книги, вы продолжаете действовать неразумно в личной жизни или в политике, значит, вы напрасно потратили время. Возможно, вы получили удовольствие, но долго оно не продлится.
Дисциплина, как я уже говорил, — это источник свободы. Только тренированный ум способен к свободному мышлению. А там где нет свободы мышления, нет места и свободе мысли.
Учиться читать - это "параллельное восприятие себя" и сравнительное виртуальное отображение прочитанного, сравнение пережитого или переживаемого с собственным опытом, а также корректировка этом сравнении своего мировосприятия.
Вы уже знакомы с разделением теоретических книг на исторические, научные и философские. Все, кроме преподавателей этих предметов, пусть и поверхностно, но понимают, в чем заключается разница между ними.
Первое правило первого прочтения. Кратко оно звучит так: вы должны знать как можно раньше, какого типа книгу читаете, желательно еще до того, как начнете ее читать.
Если демократия — это общество свободных людей, то она должна поддерживать и развивать либеральное образование или погибнуть. Граждане демократической страны обязаны мыслить самостоятельно. Они должны уметь ясно высказываться и критически воспринимать любые высказывания окружающих.
Гоббс с подозрением относился к демократии, опасаясь, что она может скатиться к олигархии ораторов. Хотя наши цели сегодня стали несколько иными, следует признать, что новейшая история подтверждает опасения Гоббса. На примере других стран мы видели, как великолепный оратор может стать тираном. Мы должны спасти демократию от характерных для нее слабостей, перекрыв все пути диктатуре. Если нас подавляют силовые организации, мы сражаемся, чтобы обезоружить их. Таким же образом мы должны обезоружить любого оратора задолго до того, как его «заклинания» начнут лишать воли людей*. В стране, где все имеют право на свободу слова, есть лишь один способ добиться этого. Граждане должны уметь критически относиться к тому, что читают и слышат. Они должны иметь свободное образование. Если учебные заведения не выполняют эту обязанность, люди сами должны учиться читать в процессе чтения.
Именно искусство читать и сочинять, слушать и говорить дисциплинирует ум и позволяет нам свободно мыслить. Это освобождающее искусство. Дисциплина освобождает нас от произвола необоснованных мнений и узости провинциальных предрассудков. Она делает нас свободными от всех авторитетов, кроме разума, потому что истинно свободный человек должен подчиняться лишь разуму.
Как однажды отметил мистер Барр — президент колледжа Сент-Джон, сегодня американский либерализм требует от нас слишком мало, а не слишком много. В отличие от своих предков, мы не стремимся к тому, чтобы развить живое воображение, дисциплинировать и освободить свой ум от невежества. Мы не хотим понять, что без этого невозможно пользоваться всеми свободами — более того, сохранять их. Мы обращаем внимание на внешние стороны свободы, а не на ее суть. К тому же господствующая система образования не предусматривает воспитания свободного человека, обладающего свободным разумом.
read more...
понедельник, 7 марта 2011 г.
Том Вулф: костёр амбиций
Его звезда взошла в так называемое бурное десятилетие Америки (1960—1973). Это было время всех и всяческих революций (сексуальной, студенческой, расовой, психоделической), время хиппи, новых левых, «Чёрных пантер», время протестов против войны во Вьетнаме. Одним словом, контркультура. Или, как писал сам Вулф, «обезумевшие, непотребные, буйствующие, мамоноликие, наркотиками пропитанные, хлюп-хлюп похоть испускающие шестидесятые годы Америки».
Том Вулф знаменит белыми пиджаками (носит их уже почти 50 лет, зимой и летом), удачными bons mots: статусфера (вещи, одежда, мебель, автомобили, привычки и т.п., свидетельствующие о социальном положении человека); радикальный шик (увлечение высших слоёв общества революционными идеями); Я-десятилетие (об американских 1970-х годах) и т.д.
В 1963 году Вулф долго мучился над статьёй для журнала Esquire о шоу неформатных автомобилей. В конце концов он по совету редактора просто изложил свои мысли по этому поводу в письме, которое назвал так: «There Goes (Varoom! Varoom!) That Kandy-Kolored (Thphhhhh!) Tangerine-Flake Streamline Baby (Rahghhh!) Around the Bend (Brummmmmmmmmmmmmm)…» (в скобках звуки, издаваемые автомобилем).
Редактор опубликовал письмо Вулфа в виде статьи. Название упростилось до «The Kandy-Kolored Tangerine-Flake Streamline Baby». Так же Вулф назовёт свою первую книгу статей, опубликованную в 1965 году (в русском переводе — «Конфетнораскрашенная апельсинолепестковая обтекаемая малютка»).
Парадоксальным образом Вулф, будучи по стилю мышления кондовым консерватором-южанином, практиковал радикальный стиль письма. И прославился чуть ли не как певец контркультуры.
Кен Кизи как герой
После «Конфетнораскрашенной апельсинолепестковой обтекаемой малютки» Вулф искал подходящую тему (сюжет) для большой книги. В июле 1966-го ему в руки попали письма Кена Кизи, автора громкой книги «Пролетая над гнездом кукушки» (1962) и проповедника психоделической революции.
Кизи придумал «Весёлых проказников» (Merry Pranksters) и кислотный тест, то есть приём ЛСД как хеппенинг, под музыку (любимая группа Кизи The Warlocks, позже известная как The Grateful Dead), в лучах прожекторов и с прочей инженерией. Считалось, что это альтернатива рутинным практикам Тимоти Лири. Словцо «тест» напоминало об участии Кизи в экспериментах по изучению влияния ЛСД и других препаратов на сознание, которые проводило ЦРУ. Тогда он и подсел на эйсид.
В старом школьном автобусе, разукрашенном спектральными красками, под многообещающим названием The Furthur (искаж. Further, то есть «дальше», «вперёд») «проказники» мчали по дорогам Америки, устраивая в местах своего пребывания проказы, иногда действительно весёлые, но в целом дикие, безумные. Цель была простой — пропаганда и легализация ЛСД.
Приключения этих торчков Вулф описал подробно и обстоятельно. Включая смычку «Весёлых проказников» с «Ангелами ада» — наводившими ужас на сабурбии безбашенными байкерами, чьим символом был череп с крыльями. Информацией об «Ангелах ада» Вулфа снабдил Хантер С. Томпсон (Доктор Хантер), который провёл с ними какое-то время и потом написал книгу «Ангелы ада: сага странная и страшная» (1967).
За рулём автобуса The Furthur сидел Нил Кэссиди, идол и кумир поколения Beat, святой придурок, Дин Мориарти в романе Джека Керуака «На дороге» (1957). Что встраивало Кена Кизи и «проказников» в традицию: они ощущали себя как связующее звено между битниками и хиппи. Да и сама книга Вулфа казалась сиквелом романа «На дороге».
Том Вулф не то что никогда не хипповал, он являл полную противоположность всем эксцессам контркультуры. Всегда одевался традиционно, даже (чуть нелепо) консервативно. Не любил либералов, леваков и революционеров разных мастей. Не принимал наркотиков, даже не пробовал ЛСД. Сделал когда-то одну затяжку марихуаной и вспоминал об этом всю жизнь. И тем не менее его «Электропрохладительный кислотный тест» стал культовой книгой хиппи.
Леонард Бернстайн как шут
Хитом в другом роде оказалась и книга Вулфа «Радикальный шик и Как сломать громоотвод» (1970). Сильное впечатление производил текст «Радикальный шик», опубликованный вначале в журнале The New York. Он был посвящён party, которую устроил дирижёр и композитор Леонард Бернстайн, чтобы собрать деньги на адвокатов для членов организации «Чёрные пантеры». Их обвиняли в подготовке терактов, убийстве полицейских и т.п. Написано было в ехидном и саркастическом тоне. Дескать, вот белые евреи-либералы моды ради братаются с «Чёрными пантерами», но выходит это у них неловко и неуклюже… Вулф смеялся и над комплексом белой вины, и над тем, как Бернстайн защищает демократию и гражданские свободы. И над белыми слугами-латинос, нанятыми вместо чёрных, — чтобы не обидеть «пантер».
Сегодня текст этот воспринимается как сугубо неполиткорректный. Мало того что Вулф употребляет в основном слово «негр» (а не «афроамериканец»), он ещё описывает их (негров, или афроамериканцев) как дикарей, случайно попавших в цивилизованное общество.
«Интересно, что предпочитают на десерт «Чёрные пантеры»? Нравится ли им рокфор в ореховой крошке? Или спаржа под майонезом? Или тефтельки au Coq Hardi? <…> К примеру, тот рослый негр в чёрной коже и чёрных очках, которого как раз приветствует в холле хозяйка Фелисия Бернстайн. Схватит деликатес с подноса и отправит в глотку под речевое сопровождение безупречного, совсем как у Мэри Астор, голоса хозяйки» (перевод Ю.А. Балаяна).
В результате один из лидеров «Чёрных пантер» назвал Вулфа «грязной, уродской лживой расистской собакой, которая написала этот фашистский мерзкий текст». Да и либералы не преминули уличить Вулфа в расистских штучках и припомнить ему южное происхождение.
Вошедший в ту же книгу очерк «Как сломать громоотвод» — о том, как чёрные обитатели трущоб Сан-Франциско вытягивают деньги из чиновников (или о том, как государство борется с бедностью), — прозвучал не так громко. Хотя составил хорошую пару к «Радикальному шику», по контрасту.
Постулаты и результаты
Считается, что «Конфетнораскрашенная апельсинолепестковая обтекаемая малютка» — один из первых криков новорождённой «Новой журналистики» (НЖ). Правда, сам Вулф в качестве раннего образца НЖ приводит очерк Гэя Тализе 1962 года — о боксёре-тяжеловесе Джо Луисе.
Согласно другой версии, сначала были non-fiction novel Трумена Капоте «In Cold Blood» (1965) и «The Armies of the Night. History as a Novel/The Novel as History» (1968) Нормана Мейлера. Их успех произвёл впечатление на Вулфа, он сочинил манифест НЖ, а чуть позже издал антологию, в которую включил и отрывки из этих книг.
В каждой из этих версий содержится доля истины. Более того, местами манифест Вулфа очень напоминает размышления о поисках жанра Капоте. Стоит ещё добавить, что Вулф претендовал не на изобретение термина НЖ — термин витал в воздухе, — а на его кодификацию. Что ему вполне удалось.
В 1973 году Том Вулф вместе с Э.У. Джонсоном выпустил «Антологию Новой журналистики». Первая часть книги была отдана под программный манифест — Вулф здесь обличал современный американский роман, который оказался в тупике из-за того, что писатели отвернулись от социального реализма. То есть обольстились фрейдизмом, сюрреализмом, кафкианством, мифологизмом и т.п., вместо того чтобы писать как Золя, Диккенс, Теккерей, Бальзак. Одновременно Вулф нападал и на традиционную журналистику — бесстрастную, беспристрастную и потому невыносимо скучную.
А вот продвинутые (они же новые) журналисты — из числа «литературных люмпенов», работающих на глянец, — догадались, что «газетно-журнальные статьи можно писать так, чтобы… они читались как РОМАН». Они начали интуитивно использовать в своей работе приёмы художественной прозы (романа/рассказа) — и это сработало. К 1969 году, говорит Вулф, всем стало ясно, «что авторы глянцевых журналов… овладели техникой письма на уровне романистов». Журналистика оказалась более созвучной времени. И более интересной для читателя.
Вулф предлагал четыре правила НЖ, обеспечивающих интерес и вовлечённость читателя.
1. Scene by sсene construction. Рассказывая о чём-то, надо выстраивать эпизод за эпизодом, по возможности без экскурсов в историю. Быть свидетелем, а ещё лучше — непосредственным участником событий, брать их из первых рук.
2. Dialogue. Воспроизводить диалоги (которые сильнее монологов и объёмно представляют персонажей) как можно полнее (как это делает, например, Диккенс).
3. The point of view. Использовать точку зрения третьего лица (как Генри Джеймс), включая поток сознания (как Джеймс Джойс). То есть обращаться с участниками событий так, как писатели обращаются с персонажами в романе. И смотреть на события как бы изнутри сознания того или иного их участника. Для чего надо узнавать, какие мотивы ими движут, о чём они думают и т.д.
4. Status details. Описывать «привычки, склад характера, мебель в доме, одежду... как человек относится к детям» — короче, всё-всё-всё. Ибо это не мелочи, а «символы поведения человека и его жизненного багажа, которым соответствуют определённое социальное положение, образ мыслей, надежды и упования». «Когда через сто лет историки будут писать об этом десятилетии, то прежде всего они отметят не войну во Вьетнаме, не покорение космоса, не политические убийства, а перемены в быту, манерах, нравах, нравственности», — утверждал Вулф несколько запальчиво.
А самое главное достоинство новой формы — «читатель знает, что это произошло на самом деле, что это не плод фантазии автора», довольно наивно утверждал Вулф, ссылаясь на своего кумира — Эмиля Золя, который «просто не умел — и ему это было неинтересно — говорить неправду».
Предельное воплощение НЖ — это, конечно, тексты Хантера С.Томпсона, включённые в антологию: «Дерби в Кентукки упадочно и порочно» и «Ангелы ада: странная и страшная сага». Они исполнены в духе гонзо-журналистики (gonzo journalism), отцом-основателем которой Томпсон считается. Предпочтение в гонзо отдаётся не столько точности фактов, сколько стилю письма — ироничному, импрессионистичному, субъективному, эмоционально напряжённому, включающему поток сознания и алкогольные/наркотические глюки.
Сам Вулф был представлен в антологии отрывками из «Электропрохладительного кислотного теста»; «Радикального шика» и «Как сломать громоотвод».
Вообще большинство текстов антологии интересны, некоторые так просто замечательны. Однако нельзя сказать, что их авторы следовали постулатам, сформулированным Вулфом, не исключая и его самого. Правда, он не раз повторял: «Незыблемых догматов в Новой журналистике нет, совсем никаких…»
Как курьёз отмечу, что Вулф, рассказывая читателю об участниках антологии, только в двух случаях позволил себе менторский критический тон: когда говорил о Трумене Капоте и Нормане Мейлере — недотягивают, дескать, ребята… Впрочем, это не столько курьёз, сколько саморазоблачение Вулфа — его ревнивое чувство к настоящим писателям.
Кажется, он старался компенсировать это чувство манерностью письма… Например, злоупотребляя слишком долгими звукоподражаниями («М-м-м-м-м-м-м-м-м-м… ба-ра-бара-ба-ра-бам»), причудливой пунктуацией, бесконечными восклицательными знаками, курсивом… Всё в избытке. Кто-то из критиков назвал его стиль «истерическим реализмом», что остроумно и точно. Но известно, что истерика быстро надоедает. Другой критик нашёл более лестное определение — staccato beat.
Non-fiction или faction?
По выходе антология Вулфа подверглась критической атаке с разных сторон. Его концепция «Новой журналистики» далеко не у всех вызывала восторг: НЖ именовали паражурналистикой. А то, что рождалось в результате скрещивания литературных и журналистских приёмов, воспринималось как «ублюдочный, неполноценный жанр», не литература и не журналистика.
Некоторые критики вообще считали, что НЖ работает в худших традициях старой жёлтой журналистики. Что «новые журналисты» искажают факты или просто приукрашивают их, нарушая таким образом репортёрскую этику. Что декларируемая Вулфом достоверность недостоверна, поскольку нарочитое смешение facts и fiction приводит к faction — когда нельзя понять, что же было на самом деле.
Говорили также, что никакой НЖ в серьёзном смысле слова (как жанра художественной литературы) никогда не существовало; были лишь отдельные (талантливые) тексты талантливых авторов.
Антологию НЖ называли рекламным трюком, а самому Вулфу отказывали в праве считаться не только писателем, но даже журналистом.
К тому же далеко не все участники антологии были готовы признать себя «новыми журналистами». Для Капоте и Мейлера, знаменитых писателей, журналистика была лишь одним из опытов, хотя и успешным. Не хотели быть причисленными к НЖ ни Джон Плимтон, ни Гарри Уиллс…
Но так или иначе, этот проект Тома Вулфа оказался громким и звонким и (в этом плане) удачным. Просуществовал он недолго, но взлёт его был эффектен.
Конец эпохи
«Бурное десятилетие» ушло с исторической арены. Наиболее яркие эксцессы контркультуры поглотил культурный мейнстрим. Поутихли «Чёрные пантеры» и новые левые. Закончилась (бесславно для Америки) война во Вьетнаме, а вместе с ней и акции протеста. Хотелось не революции, а эволюции. Вместо хиппи в моду входили яппи.
Жизнь становилась менее красочной, но зато более спокойной. Вместе с «бурным десятилетием» как-то поникла и НЖ.
К началу 1980-х классических «новых журналистов» осталось трое — Вулф, Тализе и Томпсон. Только они работали в прежней манере, используя в журналистике литературные приёмы. Новое поколение журналистов, которые писали для Esquire Magazine, Rolling Stone и т.д., этой техникой письма совсем не интересовалось. Они предпочитали не такой цветисто-пышный стиль, а более умеренный, нейтральный.
В свою очередь, редакторы журналов утверждали, что их читателям нравятся короткие простые энергичные тексты, а не оснащённые множеством подробностей сочинения НЖ.
Ну а сам Том Вулф, сделав очередное громкое заявление о том, что НЖ «уничтожит роман как главное литературное явление», вскоре покинул поле боя, оставив захваченную территорию без присмотра.
Когда-то он утверждал, что НЖ даёт каждому журналисту возможность осуществить свою мечту — написать роман, оставаясь журналистом. Оказалось, однако, что его самого эта возможность до конца не удовлетворила: он давно задумал настоящий роман о современных нравах — по образцу «Ярмарки тщеславия» Теккерея, но как-то всё не хватало времени. В 1987 году первый роман Вулфа «Костры амбиций» увидел свет. И имел успех. Однако два следующих романа — «Мужчина в полный рост» (1998) и «Я — Шарлотта Симмонс» (2004) — успеха не имели.
Строго говоря, настоящим писателем Вулфа в Америке считают далеко не все, скорее феноменом в сфере развлечений. Однако он не сдаётся: костёр его амбиций по-прежнему полыхает ярким пламенем.
Уже несколько лет Вулф рассказывает о романе, который пишет. Действие его происходит в Майами, в среде иммигрантов. Среди персонажей — медсестра-кубинка и её муж сексопатолог-француз, гаитянка, влюблённая в американца английского происхождения, молодой журналист, изучающий нашествие русских в Майами. Рабочее название — «Back to Blood» (что-то вроде «Вспомни о своей крови»).
«Но если я найду подходящую реальную историю, то переключусь на неё. Я всё ещё верю, что non-fiction — сама значимая литература, которая появилась во второй половине ХХ века. Non-fiction не собирается умирать» — так сегодня говорит Том Вулф.
chaskor.ru
read more...
Том Вулф знаменит белыми пиджаками (носит их уже почти 50 лет, зимой и летом), удачными bons mots: статусфера (вещи, одежда, мебель, автомобили, привычки и т.п., свидетельствующие о социальном положении человека); радикальный шик (увлечение высших слоёв общества революционными идеями); Я-десятилетие (об американских 1970-х годах) и т.д.
В 1963 году Вулф долго мучился над статьёй для журнала Esquire о шоу неформатных автомобилей. В конце концов он по совету редактора просто изложил свои мысли по этому поводу в письме, которое назвал так: «There Goes (Varoom! Varoom!) That Kandy-Kolored (Thphhhhh!) Tangerine-Flake Streamline Baby (Rahghhh!) Around the Bend (Brummmmmmmmmmmmmm)…» (в скобках звуки, издаваемые автомобилем).
Редактор опубликовал письмо Вулфа в виде статьи. Название упростилось до «The Kandy-Kolored Tangerine-Flake Streamline Baby». Так же Вулф назовёт свою первую книгу статей, опубликованную в 1965 году (в русском переводе — «Конфетнораскрашенная апельсинолепестковая обтекаемая малютка»).
Парадоксальным образом Вулф, будучи по стилю мышления кондовым консерватором-южанином, практиковал радикальный стиль письма. И прославился чуть ли не как певец контркультуры.
Кен Кизи как герой
После «Конфетнораскрашенной апельсинолепестковой обтекаемой малютки» Вулф искал подходящую тему (сюжет) для большой книги. В июле 1966-го ему в руки попали письма Кена Кизи, автора громкой книги «Пролетая над гнездом кукушки» (1962) и проповедника психоделической революции.
Кизи придумал «Весёлых проказников» (Merry Pranksters) и кислотный тест, то есть приём ЛСД как хеппенинг, под музыку (любимая группа Кизи The Warlocks, позже известная как The Grateful Dead), в лучах прожекторов и с прочей инженерией. Считалось, что это альтернатива рутинным практикам Тимоти Лири. Словцо «тест» напоминало об участии Кизи в экспериментах по изучению влияния ЛСД и других препаратов на сознание, которые проводило ЦРУ. Тогда он и подсел на эйсид.
В старом школьном автобусе, разукрашенном спектральными красками, под многообещающим названием The Furthur (искаж. Further, то есть «дальше», «вперёд») «проказники» мчали по дорогам Америки, устраивая в местах своего пребывания проказы, иногда действительно весёлые, но в целом дикие, безумные. Цель была простой — пропаганда и легализация ЛСД.
Приключения этих торчков Вулф описал подробно и обстоятельно. Включая смычку «Весёлых проказников» с «Ангелами ада» — наводившими ужас на сабурбии безбашенными байкерами, чьим символом был череп с крыльями. Информацией об «Ангелах ада» Вулфа снабдил Хантер С. Томпсон (Доктор Хантер), который провёл с ними какое-то время и потом написал книгу «Ангелы ада: сага странная и страшная» (1967).
За рулём автобуса The Furthur сидел Нил Кэссиди, идол и кумир поколения Beat, святой придурок, Дин Мориарти в романе Джека Керуака «На дороге» (1957). Что встраивало Кена Кизи и «проказников» в традицию: они ощущали себя как связующее звено между битниками и хиппи. Да и сама книга Вулфа казалась сиквелом романа «На дороге».
Том Вулф не то что никогда не хипповал, он являл полную противоположность всем эксцессам контркультуры. Всегда одевался традиционно, даже (чуть нелепо) консервативно. Не любил либералов, леваков и революционеров разных мастей. Не принимал наркотиков, даже не пробовал ЛСД. Сделал когда-то одну затяжку марихуаной и вспоминал об этом всю жизнь. И тем не менее его «Электропрохладительный кислотный тест» стал культовой книгой хиппи.
Леонард Бернстайн как шут
Хитом в другом роде оказалась и книга Вулфа «Радикальный шик и Как сломать громоотвод» (1970). Сильное впечатление производил текст «Радикальный шик», опубликованный вначале в журнале The New York. Он был посвящён party, которую устроил дирижёр и композитор Леонард Бернстайн, чтобы собрать деньги на адвокатов для членов организации «Чёрные пантеры». Их обвиняли в подготовке терактов, убийстве полицейских и т.п. Написано было в ехидном и саркастическом тоне. Дескать, вот белые евреи-либералы моды ради братаются с «Чёрными пантерами», но выходит это у них неловко и неуклюже… Вулф смеялся и над комплексом белой вины, и над тем, как Бернстайн защищает демократию и гражданские свободы. И над белыми слугами-латинос, нанятыми вместо чёрных, — чтобы не обидеть «пантер».
Сегодня текст этот воспринимается как сугубо неполиткорректный. Мало того что Вулф употребляет в основном слово «негр» (а не «афроамериканец»), он ещё описывает их (негров, или афроамериканцев) как дикарей, случайно попавших в цивилизованное общество.
«Интересно, что предпочитают на десерт «Чёрные пантеры»? Нравится ли им рокфор в ореховой крошке? Или спаржа под майонезом? Или тефтельки au Coq Hardi? <…> К примеру, тот рослый негр в чёрной коже и чёрных очках, которого как раз приветствует в холле хозяйка Фелисия Бернстайн. Схватит деликатес с подноса и отправит в глотку под речевое сопровождение безупречного, совсем как у Мэри Астор, голоса хозяйки» (перевод Ю.А. Балаяна).
В результате один из лидеров «Чёрных пантер» назвал Вулфа «грязной, уродской лживой расистской собакой, которая написала этот фашистский мерзкий текст». Да и либералы не преминули уличить Вулфа в расистских штучках и припомнить ему южное происхождение.
Вошедший в ту же книгу очерк «Как сломать громоотвод» — о том, как чёрные обитатели трущоб Сан-Франциско вытягивают деньги из чиновников (или о том, как государство борется с бедностью), — прозвучал не так громко. Хотя составил хорошую пару к «Радикальному шику», по контрасту.
Постулаты и результаты
Считается, что «Конфетнораскрашенная апельсинолепестковая обтекаемая малютка» — один из первых криков новорождённой «Новой журналистики» (НЖ). Правда, сам Вулф в качестве раннего образца НЖ приводит очерк Гэя Тализе 1962 года — о боксёре-тяжеловесе Джо Луисе.
Согласно другой версии, сначала были non-fiction novel Трумена Капоте «In Cold Blood» (1965) и «The Armies of the Night. History as a Novel/The Novel as History» (1968) Нормана Мейлера. Их успех произвёл впечатление на Вулфа, он сочинил манифест НЖ, а чуть позже издал антологию, в которую включил и отрывки из этих книг.
В каждой из этих версий содержится доля истины. Более того, местами манифест Вулфа очень напоминает размышления о поисках жанра Капоте. Стоит ещё добавить, что Вулф претендовал не на изобретение термина НЖ — термин витал в воздухе, — а на его кодификацию. Что ему вполне удалось.
В 1973 году Том Вулф вместе с Э.У. Джонсоном выпустил «Антологию Новой журналистики». Первая часть книги была отдана под программный манифест — Вулф здесь обличал современный американский роман, который оказался в тупике из-за того, что писатели отвернулись от социального реализма. То есть обольстились фрейдизмом, сюрреализмом, кафкианством, мифологизмом и т.п., вместо того чтобы писать как Золя, Диккенс, Теккерей, Бальзак. Одновременно Вулф нападал и на традиционную журналистику — бесстрастную, беспристрастную и потому невыносимо скучную.
А вот продвинутые (они же новые) журналисты — из числа «литературных люмпенов», работающих на глянец, — догадались, что «газетно-журнальные статьи можно писать так, чтобы… они читались как РОМАН». Они начали интуитивно использовать в своей работе приёмы художественной прозы (романа/рассказа) — и это сработало. К 1969 году, говорит Вулф, всем стало ясно, «что авторы глянцевых журналов… овладели техникой письма на уровне романистов». Журналистика оказалась более созвучной времени. И более интересной для читателя.
Вулф предлагал четыре правила НЖ, обеспечивающих интерес и вовлечённость читателя.
1. Scene by sсene construction. Рассказывая о чём-то, надо выстраивать эпизод за эпизодом, по возможности без экскурсов в историю. Быть свидетелем, а ещё лучше — непосредственным участником событий, брать их из первых рук.
2. Dialogue. Воспроизводить диалоги (которые сильнее монологов и объёмно представляют персонажей) как можно полнее (как это делает, например, Диккенс).
3. The point of view. Использовать точку зрения третьего лица (как Генри Джеймс), включая поток сознания (как Джеймс Джойс). То есть обращаться с участниками событий так, как писатели обращаются с персонажами в романе. И смотреть на события как бы изнутри сознания того или иного их участника. Для чего надо узнавать, какие мотивы ими движут, о чём они думают и т.д.
4. Status details. Описывать «привычки, склад характера, мебель в доме, одежду... как человек относится к детям» — короче, всё-всё-всё. Ибо это не мелочи, а «символы поведения человека и его жизненного багажа, которым соответствуют определённое социальное положение, образ мыслей, надежды и упования». «Когда через сто лет историки будут писать об этом десятилетии, то прежде всего они отметят не войну во Вьетнаме, не покорение космоса, не политические убийства, а перемены в быту, манерах, нравах, нравственности», — утверждал Вулф несколько запальчиво.
А самое главное достоинство новой формы — «читатель знает, что это произошло на самом деле, что это не плод фантазии автора», довольно наивно утверждал Вулф, ссылаясь на своего кумира — Эмиля Золя, который «просто не умел — и ему это было неинтересно — говорить неправду».
Предельное воплощение НЖ — это, конечно, тексты Хантера С.Томпсона, включённые в антологию: «Дерби в Кентукки упадочно и порочно» и «Ангелы ада: странная и страшная сага». Они исполнены в духе гонзо-журналистики (gonzo journalism), отцом-основателем которой Томпсон считается. Предпочтение в гонзо отдаётся не столько точности фактов, сколько стилю письма — ироничному, импрессионистичному, субъективному, эмоционально напряжённому, включающему поток сознания и алкогольные/наркотические глюки.
Сам Вулф был представлен в антологии отрывками из «Электропрохладительного кислотного теста»; «Радикального шика» и «Как сломать громоотвод».
Вообще большинство текстов антологии интересны, некоторые так просто замечательны. Однако нельзя сказать, что их авторы следовали постулатам, сформулированным Вулфом, не исключая и его самого. Правда, он не раз повторял: «Незыблемых догматов в Новой журналистике нет, совсем никаких…»
Как курьёз отмечу, что Вулф, рассказывая читателю об участниках антологии, только в двух случаях позволил себе менторский критический тон: когда говорил о Трумене Капоте и Нормане Мейлере — недотягивают, дескать, ребята… Впрочем, это не столько курьёз, сколько саморазоблачение Вулфа — его ревнивое чувство к настоящим писателям.
Кажется, он старался компенсировать это чувство манерностью письма… Например, злоупотребляя слишком долгими звукоподражаниями («М-м-м-м-м-м-м-м-м-м… ба-ра-бара-ба-ра-бам»), причудливой пунктуацией, бесконечными восклицательными знаками, курсивом… Всё в избытке. Кто-то из критиков назвал его стиль «истерическим реализмом», что остроумно и точно. Но известно, что истерика быстро надоедает. Другой критик нашёл более лестное определение — staccato beat.
Non-fiction или faction?
По выходе антология Вулфа подверглась критической атаке с разных сторон. Его концепция «Новой журналистики» далеко не у всех вызывала восторг: НЖ именовали паражурналистикой. А то, что рождалось в результате скрещивания литературных и журналистских приёмов, воспринималось как «ублюдочный, неполноценный жанр», не литература и не журналистика.
Некоторые критики вообще считали, что НЖ работает в худших традициях старой жёлтой журналистики. Что «новые журналисты» искажают факты или просто приукрашивают их, нарушая таким образом репортёрскую этику. Что декларируемая Вулфом достоверность недостоверна, поскольку нарочитое смешение facts и fiction приводит к faction — когда нельзя понять, что же было на самом деле.
Говорили также, что никакой НЖ в серьёзном смысле слова (как жанра художественной литературы) никогда не существовало; были лишь отдельные (талантливые) тексты талантливых авторов.
Антологию НЖ называли рекламным трюком, а самому Вулфу отказывали в праве считаться не только писателем, но даже журналистом.
К тому же далеко не все участники антологии были готовы признать себя «новыми журналистами». Для Капоте и Мейлера, знаменитых писателей, журналистика была лишь одним из опытов, хотя и успешным. Не хотели быть причисленными к НЖ ни Джон Плимтон, ни Гарри Уиллс…
Но так или иначе, этот проект Тома Вулфа оказался громким и звонким и (в этом плане) удачным. Просуществовал он недолго, но взлёт его был эффектен.
Конец эпохи
«Бурное десятилетие» ушло с исторической арены. Наиболее яркие эксцессы контркультуры поглотил культурный мейнстрим. Поутихли «Чёрные пантеры» и новые левые. Закончилась (бесславно для Америки) война во Вьетнаме, а вместе с ней и акции протеста. Хотелось не революции, а эволюции. Вместо хиппи в моду входили яппи.
Жизнь становилась менее красочной, но зато более спокойной. Вместе с «бурным десятилетием» как-то поникла и НЖ.
К началу 1980-х классических «новых журналистов» осталось трое — Вулф, Тализе и Томпсон. Только они работали в прежней манере, используя в журналистике литературные приёмы. Новое поколение журналистов, которые писали для Esquire Magazine, Rolling Stone и т.д., этой техникой письма совсем не интересовалось. Они предпочитали не такой цветисто-пышный стиль, а более умеренный, нейтральный.
В свою очередь, редакторы журналов утверждали, что их читателям нравятся короткие простые энергичные тексты, а не оснащённые множеством подробностей сочинения НЖ.
Ну а сам Том Вулф, сделав очередное громкое заявление о том, что НЖ «уничтожит роман как главное литературное явление», вскоре покинул поле боя, оставив захваченную территорию без присмотра.
Когда-то он утверждал, что НЖ даёт каждому журналисту возможность осуществить свою мечту — написать роман, оставаясь журналистом. Оказалось, однако, что его самого эта возможность до конца не удовлетворила: он давно задумал настоящий роман о современных нравах — по образцу «Ярмарки тщеславия» Теккерея, но как-то всё не хватало времени. В 1987 году первый роман Вулфа «Костры амбиций» увидел свет. И имел успех. Однако два следующих романа — «Мужчина в полный рост» (1998) и «Я — Шарлотта Симмонс» (2004) — успеха не имели.
Строго говоря, настоящим писателем Вулфа в Америке считают далеко не все, скорее феноменом в сфере развлечений. Однако он не сдаётся: костёр его амбиций по-прежнему полыхает ярким пламенем.
Уже несколько лет Вулф рассказывает о романе, который пишет. Действие его происходит в Майами, в среде иммигрантов. Среди персонажей — медсестра-кубинка и её муж сексопатолог-француз, гаитянка, влюблённая в американца английского происхождения, молодой журналист, изучающий нашествие русских в Майами. Рабочее название — «Back to Blood» (что-то вроде «Вспомни о своей крови»).
«Но если я найду подходящую реальную историю, то переключусь на неё. Я всё ещё верю, что non-fiction — сама значимая литература, которая появилась во второй половине ХХ века. Non-fiction не собирается умирать» — так сегодня говорит Том Вулф.
chaskor.ru
read more...
Подписаться на:
Сообщения (Atom)