Бог, логическая истина и вопрос о бытии: три самых важных спора между философами в XX веке

В своей статье «Споры и прогресс в философии» Дэвид Чалмерс писал: «Cпор имеет потенциал быть своего рода универсальной кислотой для философских дискуссий, либо растворяя несогласия, либо доводя их до фундаментальных противоречий». «Теории и практики» выбрали три самых влиятельных полемики прошедшего века. Рассел против Коплстона Дебаты о существовании Бога. Фредерик Коплстон известен как участник этого знаменитого спора, а также как автор девятитомной энциклопедии по истории философии. Кроме этого, он был ученым-иезуитом, преподавал, оставил после себя множество исследовательских текстов в области истории философии. Бертран Рассел является одним из родоначальников аналитической философии. Кроме текстов по логике и математике, Рассел много писал на актуальные злободневные темы, осмысляя общество, политику, религию и другие вопросы, волнующие не только ученых. В 1948 году между двумя учеными, один из которых был верующим иезуитом, а второй активным атеистом, публикующим статьи о том, почему он не верит в Бога и почему религия вредна для людей и общества, состоялись дебаты на радио BBC. Коплстон: Да, разумеется, если бы кто-то увидел Бога, он бы увидел, что Бог должен существовать. Рассел: Я и имею в виду, что есть существо, сущность которого предполагает существование, хотя мы не знаем этой сущности. Мы знаем только, что такое существо есть. Коплстон: Да, я бы добавил, что мы не знаем сущности a priori. Только a posteriori, через опыт, который мы получаем о мире, мы приходим к знанию о существовании этого существа. А затем можно доказать, что сущность и существование должны быть тождественны. Потому что если бы сущность Бога и существование Бога не были тождественны, то тогда некоторое достаточное основание этого существования должно было бы быть найдено вне Бога. Рассел: Так что все вращается вокруг этого вопроса о достаточном основании, и я должен сказать, что вы не определили «достаточное основание» так, чтобы я мог понять, что это такое. Что вы имеете в виду под достаточным основанием? Вы имеете в виду причину? Коплстон: Не обязательно. Причина лишь вид достаточного основания. Только зависимое существо может иметь причину. Бог есть его собственное достаточное основание; и он не есть причина себя. Под достаточным основанием в полном смысле слова я имею в виду адекватное объяснение существования некоторой отдельной вещи». Куайн против Карнапа Спор об аналитических и синтетических суждениях. Рудольф Карнап является одним из основателей логического позитивизма и активным участником «Венского кружка» (так называется сообщество ученых, регулярно собиравшихся в Вене, в разные года участниками кружка были Отто Нейрат, Мориц Шлик, Курт Гедель и другие). Занимался исследованиями логики, математики и философии науки. Уиллард Куайн получил докторскую степень в Гарвардском университете под руководством Альфреда Уйатхеда — философа, разработавшего многие из тех идей, которые так волновали позже членов «Венского кружка». В 1932-1933 годах Куайн совершил длительную поездку в Европу, где активно общался с теоретиками логического позитивизма, включая Рудольфа Карнапа. Спор между Карнапом и Куайном вошел в историю как один из определяющих для развития аналитической философии. В центре спора лежит понятие логической истины. Карнап определяет аналитические суждения как логически детерминированные, то есть их истинность зависит только от их соответствия логическим правилам и никак не зависит от фактического положения дел. Истинность синтетических суждений зависит от опыта, то есть от фактического положения дел. Поднятая проблема кажется бессмысленной до тех пор, пока не рассматривается в контексте проблемы познания. По Карнапу получается, что истинность или ложность аналитических суждений никак не зависит от опыта, а значит, человек может иметь знание об их истинности априори, то есть не основываясь на опытных данных, как бы «из головы». Куайн критикует эту позицию, считая, что она возможна, только когда мы рассматриваем суждения, взятые отдельно друг от друга, изолированные от контекста (эта позиция, разделявшаяся какое-то время, но затем отвергнутая многими теоретиками логического позитивизма, называется «редукционизм»). По Куайну такие предложения не имеют никакого аналога в опыте, то есть они не представляют факты реального мира, а потому проверке на истинность подлежит только система взаимосвязанных предложений (эта позиция называется «холизм») в их языковом контексте. Получается, аналитические суждения по Куайну не могут быть проверены на истинность, а потому, он ставит под сомнение само разделение суждений на аналитические и синтетические. Куайн: Рассмотрим, тем не менее, логическую истину «Все тождественно себе» или '(x)(x = x)’. Мы можем сказать, что ее истинность зависит от особенностей языка (особенно от использования ' = ‘), а не от особенностей предмета высказывания. В качестве альтернативного варианта, мы так же можем сказать, что истинность данного суждения зависит от очевидности, а именно самотождественности предмета суждения, то есть всего. Карнап: Куайн говорит, что в определенном смысле элементарная логика очевидна. Я полагаю, он не понимает слово «очевидно» в данном контексте так же, как кто-то может употребить его в высказывании: «Очевидно, что у меня пять пальцев на правой руке», а скорее понимает его в таком контексте как в этом высказывании: «Очевидно, раз в Содоме нет праведника, значит все жители Содома неправедны». В последнем случае, даже думать не нужно, чтобы определить истинность суждения, тут не требуется наблюдение над жителями Содома. Если Куайн имел в виду это, то тут я с ним соглашусь. Спор не выражен в виде отдельно состоявшихся публичных дебатов или личной переписки, а содержится в их текстах и продолжался несколько лет. Хайдеггер против Кассирера Давосский спор. Мартин Хайдеггер был одной из ключевых фигур европейской философии первой половины 20 века. Он подверг скрупулезному анализу наследие античности и Канта, разобрав их по полочкам так, как не делал никто ни до него, ни после. Ключевыми вопросами для Хайдеггера был вопрос о том, что такое бытие и что для человека значит быть. Его влиянию подверглись Карл Ясперс, Жан-Поль Сартр, Ханна Арендт и многие другие. Эрнст Кассирер был одним из первых теоретиков культуры, разработал учение о «символических формах», согласно которому, такие сферы культуры, как наука, искусство, религия и прочие возникают как следствие необходимости человеку трансцендировать, то есть выходить за пределы самого себя. И этот выход человек осуществляет в создании символов, которые и составляют культуру в различных ее проявлениях. Их дискуссия проходила в 1929 году рамках Давосских курсов высшей школы, организованных двумя энтузиастами, работавшими врачами, а не университетскими профессорами. Курсы проходили с 1928 по 1931 год. На концерте в честь их открытия Альберт Эйнштейн играл на скрипке. Это было одно из последних событий, наполненных духом старой науки, науки до радикальной профессионализации и превращении ее в одну из индустрий. Все исследователи считают эти социологические нюансы крайне важными для истории взаимоотношений Кассирера и Хайдеггера и контекста, в котором состоялся их диспут. Кассирер: Представляется, что вопрос о бытии вовсе не устраняется коперниканским переворотом Канта. Через этот переворот вопрос о бытии лишь приобретает гораздо более сложную оформленность, чем в античности. В отношении к нему этот переворот значит, что вопросу об определенности предметов должен предшествовать вопрос о бытийной конституции предметности. Хайдеггер: Эта проблематика не кажется мне достаточно проработанной в философии Кассирера на данный момент. Его больше всего интересуют различные виды формообразования, и как только он их обнаруживает, он переходит к рассмотрению измерения формообразующих сил как таковых. Никто не сможет сказать, что из этого следует, что это измерение по сути своей является тем же самым, что я называю Dasein. Это будет неверно. Разница ярче всего проявляется в концепте свободы. theoryandpractice
read more...

Новое вечное: 5 главных философских проблем современности

Философия всегда занималась изучением вопросов, которые можно было назвать вечными: Бог и религия, душа и материя, долг и свобода воли. Последние два века акценты сместились: «Теории и практики» решили разобраться в том, чем занимаются современные философы и что можно назвать новыми классическими проблемами. 1. Mind-body problem Как конкретно сознание соотносится с мозгом? Сегодня нейронауки достигли того уровня, что многие философские вопросы о сознании становятся вопросами нейробиологии. Возможно, вскоре мы будем знать, какие процессы в мозге влияют на сознание и проходящие в нем процессы, так же, как мы сможем понять, что происходит в мозге при тех или иных состояниях сознания. Несмотря на то что формулировка проблемы все еще содержит в себе разделение на две разные категории, многие философы настаивают на том, что мы сможем достичь прогресса в понимании сознания, только когда сможем преодолеть этот дуализм и исходить из того, что когда что-то происходит в сознании, это отражается в мозге, а когда что-то происходит в мозге, это влияет на сознание. Когда человек мечтает о море, представляет себе, как он прыгает в воду, а затем идет играть в волейбол, в его мозге происходят определенные процессы, и все эти образы тем или иным образом фиксируются группами нейронов. В то же время, если во время сна на головной мозг оказать воздействие путем электростимуляции, это отразится на сознании. Возможно, сон вдруг превратится в галлюцинаторное приключение, сказать точно сложно. Но факт, что это механическое воздействие окажет влияние на состояние сознания и протекающие в нем процессы. Впрочем, не все философы так считают, поэтому до сих пор можно наткнуться на статью, в которой один философ обвиняет другого в редукционизме или сциентизме. Авторы: Джон Серл, Хилари Патнэм, Дэниэл Деннет. 2. Восприятие Как мы можем воспринимать что-либо? Как мы получаем информацию о внешнем мире? Как чувственное восприятие может быть непосредственным доступом к реальности, если оно может давать сбои в виде галлюцинаций и иллюзий? Наше знание об окружающем мире держится на вере в то, что материальный мир именно такой, каким мы его видим. Когда мы видим дерево, мы верим, что оно действительно существует вне нас, и поэтому считаем, что дерево стоит там, где мы его увидели. Все вопросы, которыми задаются теоретики, можно разделить на вопросы феноменологического характера и эпистемологического. Феноменологи пытаются описать, что же конкретно происходит, когда мы воспринимаем. Скажем, вы видите лошадь, коричневую, предположим, она стоит. Что происходит в этот момент в сознании? В отличии от ученых, философы задаются вопросами не о том, что происходит в этот момент с нейронами, что в итоге некие данные из внешнего мира преобразуются в мозгу человека и он видит именно лошадь, и именно коричневую, философа волнует, что такое вообще «воспринимать», как мы можем описать воспринимающее сознание и как оно фундаментально отличается от сознания в других его состояниях. Философы, рассматривающие восприятие с точки зрения эпистемологии (теории о познании), изучают восприятие как первичный источник наших знаний о мире. Перед современными теоретиками стоит задача описать восприятие таким образом, чтобы их описание отвечало на вопросы обоих типов, одновременно с этим учитывая последние достижения в научном изучении восприятия. Авторы: Susanna Siegel Martin. 3. Философия языка Несмотря на огромное количество результатов, достигнутых в философии языка, отсчет которых можно вести с Готлиба Фреге, сегодня перед исследователями стоит еще множество вопросов. Ученые продолжают пытаться найти ответ, как появился язык, как вообще возможно, что у человека есть язык. Например, Джон Серл считает, что если мы сможем понять, какую пользу получает человек от использования тех или иных языковых структур, как язык функционирует и используется человеком, то мы сможем ответить на вопрос, какими долингвистическими когнитивными способностями должны были обладать предки людей, чтобы появился язык. Другой важной проблемой, обозначенной еще Фреге, является вопрос о том, как возникают значения слов и как мы их понимаем. Из этого следуют пересекающиеся вопросы с философией коммуникации. Один человек говорит (как то, что он говорит обретает смысл?), второй его понимает (как он способен понять именно то, что первый имеет в виду, ведь каждое слово может иметь разные оттенки смыслов в зависимости от контекста, не говоря уже о метафорах), и между ними происходит коммуникация (зачем людям вообще вступать в коммуникацию друг с другом?). Новое звучание также приобретает вопрос о взаимосвязи языка и мышления. После Сепира и Уорфа этим вопросом занимались немногие ученые, но в 2000-х теория лингвистической относительности вновь обратила на себя внимание в трудах Леры Бородицки, которая отстаивает точку зрения, что язык и культура влияют на то, как мы мыслим. Авторы: Ноам Хомски, Стивен Пинкер, J.L. Austin, P.F. Strawson. 4. Что такое сознание Философия сознания сегодня является одним из основных исследовательских направлений в философии. Важной дискуссией о сознании, происходящей в 2000-х, стала дискуссия о расширениях сознания. Обсуждение строится вокруг вопроса о том, где кончается сознание и начинается внешний мир. Есть разные точки зрения. Одни ученые считают, что сознание заканчивается там же, где и наше тело. Экстерналистская теория о происхождении значений слов, утверждает, что значения берут свое начало вне нашей головы и познаем мы их из внешнего мира. Под ее влиянием некоторые ученые решили, что и сознание наше не ограничивается рамками «я», а так же имеет продолжение во внешнем мире. Третьи же считают, что окружающая среда играет активную роль в происходящих в сознании когнитивных процессах, а потому мы можем говорить о том, что сознание имеет расширение в виде окружающей среды. В частности, так считает Дэвид Чалмерс и Энди Кларк. Их статья вызвала бурную реакцию и спровоцировала огромное число ответов, опровергающих их тезис. Авторы: Дэвид Чалмерс, Энди Кларк. 5. Демократия Сегодня вопрос о демократии является одним из самых острых вопросов политической философии. Еще недавно все кричали о победе демократии во всем мире, и о том, что ее установление во всех государствах является лишь вопросом времени. Однако, сегодня в среде политических философов это мнение не единственное. Причиной тому не только усиливающиеся религиозные тенденции и перспектива установления исламских государств на Ближнем Востоке, как это может показаться на первый взгляд, но и кризис демократии, отчетливо наблюдающийся в США и Евросоюзе. В связи с чем по новому рассматривают принципы функционирования существующих демократических обществ, какими должны быть подлинно демократические принципы, что такое подлинная демократия и является ли такая форма правления действительно наилучшей. В центре внимания теоретических споров вопросы об ограничениях репрезентативной демократии, о взаимосвязи либеральной демократии и неравенства и многие другие. Одной из наиболее интересных работ в этой области является книга Дэвида Эстлунда Democratic Authority. В ней он не только производит обзор и высказывает критику существующих теорий, но и выдвигает собственную теорию эпистемологического процедурализма. Эстлунд утверждает, что признание какого-либо политического решения легитимным и признание власти как таковой не зависит от того, было ли конкретное решение верным или плохим. Легитимация происходит из-за эпистемологической ценности демократической процедуры. Даже если есть кто-то, кто действительно знает лучше других, он не может решать за других. Решение может обладать легитимностью, только если оно приемлемо со всех точек зрения и его принятие прошло через все необходимые демократические процедуры. Авторы: Алекс де Токвиль, Фрэнк Анкерсмит, Дэвид Эстлунд. theoryandpractice
read more...

ФИЛОСОФИЯ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ. РАЗМЫШЛЕНИЯ ПОСЛЕ СЪЕЗДА

– Мераб Константинович, что вы имеете в виду, говоря об отсутствии действительности? – Представшую на съезде картину я хотел бы рассмотреть с точки зрения мысленного состояния, в котором находятся люди. Потерю при этом чувства реальности я ни в коей мере не вменяю лицам, а говорю лишь о состояниях. Начнем с того, что многое говорилось на каком-то странном, искусственном, заморализованном языке, пронизанном агрессивной всеобщей обидой на действительность как таковую, то есть в той мере, в какой она осмеливается проявлять себя как действительность, независимо от злых или добрых намерений лиц и их идеологической, «нравоучительной» принадлежности. Это – нечто насквозь пронизанное какими-то раковыми опухолями, разрушающими и русский, и грузинский, и все национальные языки. Какой-то «воляпюк», нечто вроде «болезненного эсперанто», обладающего свойствами блокировать, уничтожать саму возможность оформления и кристаллизации живой мысли, естественных нравственных чувств. В пространстве этого языка почти нет шансов узнать, что человек на самом деле чувствует или каково его действительное положение. Если воспользоваться выражением Оруэлла, то это действительно «ньюспик», то есть новоречь, представляющая собой двоемыслие. С одной стороны, двоемыслие является признаком распада культуры, опустошения ее живого ядра, а с другой – не позволяет кристаллизоваться духовным состояниям человека. А духовное состояние – это всегда то, что является продуктом какой-то работы и самосознания. Нравственное состояние чувства отличается от простого чувства тем, что это то же самое чувство, но «узнавшее» себя. Тогда оно – в нравственном состоянии. А как может чувство найти себя в духовном состоянии, если оно с самого начала – а это свойственно «новоречи» – перехвачено нравоучительным названием. Ну, скажем, человек, который воевал в Афганистане, с самого начала назван воином-интернационалистом. Я утверждаю, что само это словообразование и обязанность называть происходящее таким ритуально обязательным (как, скажем, и «ограниченный контингент советских войск в Афганистане») словосочетанием являются удушением возможности явлению быть тем, что оно есть на самом деле, узнать себя. Ну как, скажите, могут материнская любовь и горе за сына, посланного на войну, выразиться или кристаллизоваться в этих словах, которыми сын ее с самого начала назван? Не кристаллизовавшись в восприятии действительности, реальности войны, первоначально искреннее человеческое чувство и страдание, естественно, получают заряд отрицательной, порочной энергии, источаемой из псевдоназвания, из парафразы. Кроме того что этот язык уничтожает сами основы перевода естественного материала чувства в его культурное состояние, он еще и пронизывает все человеческие чувства, мысли, состояния, – пронизывает, повторяю, каким-то слащавым и затемняющим морализаторством… – Это ваше основное впечатление от съезда? – Мое впечатление от съезда – то же, которое давно уже сложилось от наблюдения русской жизни, от самих ее основ. Причем под «русской жизнью» я не имею в виду этническое явление, а строго определенный социально-политический, бытовой и социально-культурный комплекс, называемый «Россия» и объединяющий самые различные этносы. Теперь – в советском его варианте. Хотя можно сказать, что родиной «советского феномена» является Россия, сам он не является чисто русским. Ведь говорим же мы – «Советская Армения», «Советская Азия», «Советская Грузия» и т.д. Так вот, говоря о впечатлении: парадоксально, но именно там, где меньше всего морали в смысле культурного состояния, а не нравственной потуги, там чаще всего ищут моральные мотивы и только о них и говорят, поучают друг друга, все взывают к доверию, добру, духовности, любви и т.д. «Как же вы мне не доверяете?», «Как вы можете меня не любить?», «Ведь я – солдат, детище народа», «родная армия», «родная прокуратура» и пр. И никто не осмеливается называть вещи своими именами, ибо его тут же душат требованиями доверия, любви, единения в каком-то аморфном чувстве, любую попытку противостоять этому воспринимают как оскорбление святынь и моральных чувств советского человека. То есть я хочу сказать: никакая мысль не прививается. И это традиционное, хроническое российское состояние, которое проявилось и на съезде. Причудливая смесь своекорыстного знания: использование слов для прикрытия реальности, незнание и – главное – нежелание ее знать. Потому что ее знание, конечно же, поставило бы под вопрос эту морализаторскую кашу, когда все смазывается, например, такими словами: «Как можно подумать обо мне плохо, ведь я – советский солдат, сын Родины; как можно подумать, что я – убийца?» Это – совершенно первобытное, дохристианское состояние какого-то магического мышления, где слова и есть якобы реальность. Так что дело не в цензурном запрете слова, а в том, что есть какое-то внутреннее табу, магическое табу на слова. Ведь в магии они отождествлены с вещами. Это – абсурд, но абсурд, который душит любое человеческое чувство, в том числе, например, национальное. Если оно попало в эту «машину», а машина, как известно, не может дать о себе отчет, объяснить себя, то оно внутри нее превращается в темные и разделяющие нации страсти. – Имеется в виду и язык? – Да, я утверждаю, что эта машина создана несколькими десятилетиями разрушения языка и появления вместо него советского новоречья, и беда в том, что у людей, оказывающихся лицом к лицу с реальностью, это вызывает онемение чувств и восприятий. Формируются люди, которые могут смотреть на предмет и не видеть его, смотреть на человеческое страдание и не чувствовать его. В английском языке есть слово «зомби», которое, кстати, очень подходит для определения этого антропологически нового типа. По внутренней форме этого слова кто-то придумал в английском и слово «намби», но уже с более точным оттенком для интересующего нас вопроса. «Намб» по-английски значит – «глухой», «тупой», «бесчувственный», «онемевший». «Намби», следовательно, – это онемевшие люди, но не в смысле языка, а в смысле онемения или немоты чувств и восприятий. Но ведь порой уже не «намби», а, к примеру, некоторые русские писатели, очень близкие к народу, попадают под общее влияние, и их мысли и чувства не переходят в стадию ясной мысли, понимания, зрелого, владеющего собой чувства или страсти. В этом случае живой зародыш восприятия именно своей живостью питает те же самые словосочетания и ту же страшную машину, которую задействовали «зомби». «Сознательность», «духовность» – это все из словаря «зомби» или некоей монгольской орды, которая оккупировала и выжгла пространство страны словами «план», «моральнополитическое единство народа» и тому подобными прелестями, инсценирующими какое-то ритуальное действо вместо реального действия и жизни. Проблема восстановления культуры есть прежде всего проблема восстановления языкового пространства и его возможностей, а то, о чем я говорил, – болото; это и есть та самая удушающая машина, внутри которой люди вообще отказались от чувства реальности. Народные радетели призывают вернуться к действительности народной жизни, защищают ее от пропаганды насилия, пороков, развязанности нравов и т.д., как будто она уже есть в готовом виде и ее нужно лишь очистить от искажений, причем последние обычно связываются с влиянием западной культуры, пронизанной якобы индивидуализмом. В ответ на это я бы повторил то, что сказал герой известного романа, который видел эти процессы в самом зарождении, – доктор Живаго. Когда последнего его друзья упрекали за то, что он оторван от действительности, он в ответ воскликнул: «Все это так. Но есть ли в России действительность?» Так вот, я утверждаю: судя по тому, что я вижу сквозь эту морализаторскую кашу, душащую любую мысль, этой действительности нет, реальность просто отменили, испарили ее. Но ведь существуют объективные законы, по которым все равно все будет происходить независимо от твоего морализаторства и запрета на нарушение его благолепия, от одергивающих заклинаний. То, что должно произойти, неизбежно произойдет по реальному различию интересов, функций и положению вещей. А так называемые призывы к духовности – они и есть чаще всего выражение состояния людей, которые не знают (и не хотят знать), что существуют объективные отношения. Тем, кто оглушал людей на съезде «державой», я сказал бы, что так же, как не существует действительности, нет и никакой «державы», а есть только державно-ностальгические чувства. А она сама – призрак. Тень. Я не отрицаю, разумеется, сил тени, но это – сила тени. Я уж не говорю о том, что нет и империи. Это – те же самые «ловушки», о которых я говорил, те, которые уничтожают в своем пространстве любые возможные семена и почву для кристаллизации социального развития, поиска вариантов, альтернатив, новых форм бытия и т.д. Все дело в том, что это – совершенно особая «империя», империя не русского народа, а посредством русского народа. – Но ведь народ России живет не лучше, чем, к примеру, мы… – Именно в этом дело. Народ в центре «империи» живет не лучше, чем народ ее окраин. Он может быть даже более угнетен, но в представлении других народов причины этого угнетения переносятся на него самого в силу непроясненности и темноты его чувств, в силу свойственного ему отрицания индивидуальных начал культуры и бытия, инстинктивного, косного отрицания всего иностранного, западного и – самое главное – его податливости этой машине, в силу отсутствия в нем иммунитета против действия тоталитарных структур сознания. Русские писатели, к примеру Распутин, Астафьев, пытаются остановить этот поток, борясь со всеми иностранными или модернистскими «затеями» и вызывая заклинаниями традиционную духовность народной жизни и уклада. Но ведь за всеми этими словами – все то же фокусническое устранение реальности. И я искренне не понимаю и хотел бы спросить у этих людей лично: исходная боль – она у русского народа такая же, как и у других, а может быть, и сильнее, и мне абсолютно понятна, созвучна, но неужели они не чувствуют в своих призывах, в приказной сознательности и благолепии знакомую песнь «монгольских» или «космических» пришельцев? Как может их мыслительный, нравственный слух не улавливать этого? Ведь именно с таким языком и через него проникали в нравственность, духовность народа все разрушительные процессы, и нечего здесь обвинять, скажем, промышленность, ибо нет никакой промышленности, как нет державы, нет действительности. России свойственно иметь все недостатки современных явлений, не имея их преимуществ, т.е. самих этих явлений. Она испытала на себе все порочные последствия и недостатки индустриализации, не имея самой индустриализации (а не просто большие заводы, дающие большой вал). В России не существует крупной промышленности в европейском смысле этого слова. Есть все отрицательные следствия урбанизации, но нет городов, нет феномена «урбис» и т.д. Совершенно противоположные, исключающие друг друга вещи раздирают наши души, ибо мы пытаемся жить вне мыслительной традиции, вне мысли, т.е. в отмененной реальности. Двигаясь по магнитным линиям языковых ловушек, социальных ловушек, идеологических ловушек, реальные эмоции, например, женщины, переживающей за сына, воевавшего в Афганистане, выражаются готовностью публично распять единственного человека, который пытался остановить убийство ее сына, и бить поклоны человеку, который послал ее ребенка на смерть. Что за реальность такая? (Я имею в виду эпизод с академиком Сахаровым на съезде.) Или взять, к примеру, слово «план». О каком плане идет речь, когда используется словосочетание «перевыполнить план»? План, который перевыполняют, не есть план. Мы видим внеплановую анархию и тут же пытаемся «лечить» ее планом, который эту анархию породил. Если планом регулируются труд, зарплата, нормативы и к тому же возможно изменение этих нормативов в зависимости от перевыполнения плана, или, как выражаются экономисты, «от достигнутого», то становится совершенно ясно, что никакое это не планирование как экономическая категория, а просто внеэкономический механизм принуждения, больше ничего. Но вернемся к исходному пункту и допустим, что я ничего этого не говорил, и в простоте девичьей попытаемся оперировать словом «план» и таким образом что-нибудь понять… Ничего не сможем понять, но превратимся в злобных кретинов, которые ненавидят всех окружающих, если у них есть что-нибудь такое, чего нет у тебя. Что-нибудь «неподеленное». Это основное чувство, гуляющее сейчас по всем пространствам. Если не мне, то никому. У меня нет – не хочу, чтобы было у моего соседа. Так ведь? Вот что получается. Когда начинаешь анализировать, то называешь вещи своими именами, а если перестаешь называть, так как имена эти оскорбительны для возвышенных чувств или идейных иллюзий, тогда ты – уже жертва существующей реальности, слепая, глухая жертва, то есть источник зла будет заключен уже в тебе самом. И тогда действительно это империя зла, если ее питают такие вот субъекты, в которых чувства и мысли производятся по тем законам, которые я пытался описать. И пытаться противопоставить какую-то предполагаемую народную нравственность, как будто она есть, действительность народной жизни, как будто она есть, какому-то «современному отклонению» в виде потребительской и массовой культуры (вменяемой чаще всего зарубежному влиянию) могут лишь носители совершенно невежественной и косной силы, не знающей себя, какие бы добрые намерения ни были у людей и что бы при этом они о себе ни думали. Они могут сколько угодно защищать свой народ и любить его, но в действительности они его, на мой взгляд, предают, потому что все те продукты, которые называются «современной цивилизацией», есть продукты длительного исторического развития и действия личных начал культурной жизни, индивидуальных начал. Советский феномен, который питается живыми силами российского и всех других народов, распространяется и на Грузию. Потому что это – жидкость похлеще ждановской, она изнутри, из-под черепа проникает в сами источники волеизъявления и оформления мысли. Прежде мы знали, что можно, конечно, запретить высказывать мысли и чувства, но нельзя запретить чувствовать по-своему. На этом вся классическая культура основана. Но опыт XX века показал, что можно вторгнуться и в сами источники мыслей и чувств, подрубить саму возможность мысли, саму возможность чувствовать по-своему, и я приводил примеры этому. Так вот эта жидкость, что похлеще ждановской, ходит по всему советскому пространству, а это очень опасно не только для русской, но и для всех национальных культур. С тех самых пор, как существует евангелическая точка отсчета, с тех пор, как существует мировая история, существует одна простая закономерность: реальная культура и духовность человеческая не могут быть ограничены тем этническим материалом, в котором они выполняются. Любая социальная или национальная общность, как бы она ни была велика, даже если бы она была единственной, все равно оставалась бы частностью, отдельностью, а не универсальностью. Так вот, эти личностные начала, которые именно на универсальное «зацеплены», являются и условиями нормального существования и полноценного, живого функционирования черт национального характера. Герцен когда-то, в сороковых годах XIX в., говорил, что еще лет сто такого деспотизма, и мы потеряем лучшие черты русского национального характера. Эти сто лет прошли, и я должен сказать, что во многом это предсказание сбылось. Почему? Потому что мысль его состояла в том, что никакой национальный характер не может сохраниться и существовать в своих лучших качествах без действия личностных начал в общественной жизни и культуре. Так вот, наши национальные культуры подвергаются именно этой опасности. Если истребить в нации личностные начала, которые вненациональны, являются историческими началами человека как такового, независимо от его этнической принадлежности, то лучшие черты нации исчезнут. А между тем это основа любой духовности, ибо суть ее в том, что выше родины всегда стоит истина (это, кстати, христианская заповедь); лишь личность способна – превыше всего – искать ее и в последней прямоте высказывать. Я истину ставлю выше моей родины, и у меня возникает вопрос: многие ли грузины способны поставить истину выше видимого интереса своей родины? А если не могут, то они плохие христиане. – Мераб Константинович, как вы считаете, могла бы Грузия существовать самостоятельно? – Безусловно. Да, экономика ее развалена, но она развалена и так – и вместе, и отдельно. И ставить вопрос так, что она не могла бы быть самостоятельной, суверенной по этой причине, неправильно. Это ложная постановка вопроса. Действительная проблема в том, чтобы свободно располагать собой в своем труде. Так что высказывание Ильи Чавчавадзе «располагать собой» очень точно и прекрасно, только мы уже забыли о нем. А он был человеком европейской ориентации, и даже пребывание внутри России – автономное пребывание – для него имело смысл лишь как путь к воссоединению с Европой. Тем самым выполнялось бы историческое предназначение Грузии, а оно – европейское в силу того характера, какой имело наше первохристианство. Это – задано, и от этой судьбы не уйти. Так же, как грузин не может не хотеть быть свободным и независимым в государственном отношении. Мы можем погибнуть, но если мы есть, мы эту судьбу должны выполнить. В этом – наше предназначение. Оно, кстати, закреплено и в свойствах национального характера в той мере, в какой они оживляются христианскими, личностными началами нашей культуры. Правда, мера эта на сегодняшний день не слишком велика, потому что мы еще не реализовали их в современном государственном и гражданском строении. Это – дефазированное состояние: перед нами нерешенные задачи создания независимой национальной государственности накладываются на задачу превращения нации в современную, цивилизованную, т.е. в общество свободных производителей, не связанных никакими личными зависимостями, привилегиями и внешними авторитетами. Вернусь к задаче экономической самостоятельности. В современном смысле она означает простую вещь. Это – возможность и способность свободного труда, то есть самому понимать свое дело, вести его сообразно своему пониманию и смыслу. Когда говорят «экономическая независимость», не имеют в виду какое-либо государство, которое само себя снабжало бы и кормило, – такого вообще не существует в современном мире. Когда говорится о независимости и самостоятельности в современном смысле этого слова, то есть в смысле новоевропейского общества, имеется в виду только одно: без какого-либо внешнего насилия или внеделовых критериев иметь право самому понимать свое дело, выбирать вид и форму своего труда и вести его сообразно со смыслом, а не по каким-либо привходящим соображениям и навязанным показателям. Вот о чем идет речь. Заблуждаются обе стороны, ведущие дискуссию об «экономической независимости», сопровождаемой ложной борьбой теней. Это тени борются одна с другой, а человеческий разум не может рассеивать тени, он не создан для этого, он может бороться лишь с реальным противником. Если он будет слишком усердно бороться с тенями, принимая их за реальность, то сам себя разрушит. Речь идет прежде всего о том, чтобы превратиться в современную, цивилизованную нацию. Быть свободным – значит иметь силу и способность быть свободным. Эту силу можно создать и оставаясь внутри Советского Союза, на месте, кирпичик за кирпичиком. Тем более что существует ресурс солидарности – то же самое надо делать литовцам, русским и другим, вместе с кем мы живем в составе Союза. Это предполагает целый период нравственного и умственного перерождения, перевоссоздания и совершенствования самого себя. В конкретных делах веди себя как свободный человек – и будешь свободен. Свобода – это сила на реализацию своего собственного понимания, своего «так вижу – и не могу иначе», это – наличие каких-то мускулов, навыков, умения жить в гражданском обществе, умения и силы независимости. Это не просто эмоции и своеволие, это взрослое состояние. Нужно стать взрослыми, ибо только взрослый может быть независимым, а не ребенок. Даже если он знает эти слова и будет их выкрикивать. Ведь самые страшные случаи деспотизма и развязывания массовой истерии происходят именно в тех странах, где детей используют в политических целях, как это было в Ливане, Палестине, Иране… Они губили себя, позволяя манипулировать детьми и вооружать их. А дети очень жестоко играют в эти игры – ведь они совершенно неконкретны, они не понимают, что такое убийство. Для них все это абстракции, вырезанные из бумаги солдатики. – Так, значит, следующим должен стать этап взросления? Правильно я вас поняла? – Взрослеть надо. То есть не детскими страстями и представлениями играть, а иметь силу на мысль, на труд свободы и истории, на независимое, достойное поведение во всем, начиная с мелочей. Один из первых философских трактатов в истории человечества – это написанная на египетском папирусе «Беседа человека, утомленного жизнью, со своей душой». Человек беседует со своей душой и доказывает ей, что мир плох, и поэтому он должен покончить с собой (и тем самым быстрее воссоединиться с высшим миром). Это сочетание самовлюбленности с самоуничтожением – изначальная структура так называемого мирового зла, зла, которое заключено в самом человеке, и в этом случае всякая философия есть философия, отвечающая на проблему самоубийства. И вот человек говорит своей душе, что хочет «перескочить» наверх путем самоубийства, на что душа отвечает: наверху – так же, как внизу. То есть низ должен быть так развит, чтобы на него можно было опереть весь верх. Наверху, в небесах, нет ничего такого, что не вырастало бы из плоти, в самом низу. И нечего говорить, что плохо. Если плохо, то потому, что ты не развил земную жизнь, не сделал ее такой, чтобы она могла нести на себе верх, а там наверху – то же самое, что и на Земле. Это очень древняя мудрость; она известна уже около трех тысячелетий, и не мешало бы нам о ней вспомнить. Ведь и мы хотим перескочить через труд свободы, через бремя развития самого себя, но это невозможно. Нужно решиться на труд жизни, ибо только это и есть свобода; решиться в истории, в реальности, и в малых делах, и в больших. История есть драма свободы; там нет никаких гарантий, как нет и никакого самого по себе движущего ее механизма. Это драма свободы, где каждая точка окружена хаосом. Если не будет напряжения труда, то есть напряжения свободы, требующей труда, то ты с этой исторической точки падаешь в бездну, которая окружает все точки, и не где-нибудь там, в небе или под Землей, а здесь, на Земле. Поэтому и «царство Божие» – в нас самих, а не где-нибудь еще, во внешнем пространстве или в будущей отдаленной эпохе, и апокалипсис – это апокалипсис каждой минуты. Он – повсюду, он вот сейчас нас с вами окружает, и мы с высоты порядка нашей беседы, если потеряем ее напряжение, окажемся в его власти, в пасти дьявола, а дьявол играет нами, когда мы не мыслим точно. Достаточно лишь потерять эту энергию мысли, максимально доступного человеку напряжения всех его сил… Мысль «держится», пока мы думаем о ней, говорим и высказываем ее. Дьявол же играет нами, когда мы рассеянны, когда мы не отдаем себе отчета в своих чувствах, мыслях и положении. Но реальность-то продолжает существовать, и если мы этого не узнаем, она скажет о себе ударом по нашему темечку. Страшные идолы страсти, почвы и крови закрывают мир, скрывая тайные пути порядка, и оторваться от этих идолов и встать на светлые пути мысли, порядка и гармонии очень трудно. Но нужно, иначе можно выпасть из истории в инертную, злую энтропию, т.е. после некоторых драматических событий, которые мы называем «апокалипсисом», мы можем оказаться в состоянии безразличного косного хаоса, в котором не будет никакого лица, в том числе – национального. А если мало людей в нации способно быть свободными, – а у нас их, очевидно, мало, – то лицо нации стирается. Вот о чем идет речь. И если мы этого не осознаем, – а дело это, конечно, прежде всего интеллигенции (напоминать об этом себе и другим – это ее обязанность), – то грош нам цена. Нужно высвободить этот тайный божественный образ, но задача тут современная – она состоит ведь и в том, чтобы люди стали способны к современному труду. Не будет этого – нация выродится. Внешне это будет выражаться в событиях, казалось бы, с этим не связанных, – в демографическом ослаблении нации, появлении большого числа лиц другой национальности на ее территории, а в действительности эти явления будут просто внешней символикой нашего больного внутреннего состояния. Так что дела обстоят гораздо серьезнее и опаснее, чем думают наши радикалы. И вообще, я думаю, нет деления на радикалов и либералов – это псевдоделение, сколько бы ни говорили. Свет сам по себе настолько радикален, что есть лишь деление на светлых и темных, то есть разумных и неразумных – «гониэри» и «угоно» – по-грузински это звучит лучше, чем по-русски. philosophy.ru
read more...

Человека на самом деле не существует

Мишель Фуко отвечает на вопросы Алена Бадью, самого известного из ныне живущих французских интеллектуалов, которого Славой Жижек назвал «фигурой порядка Платона или Гегеля». Классики французской философии говорят о психологии, бессознательном и кантианском перевороте. Запись интервью была сделана в 1965 году, а недавно появилась версия с английскими субтитрами. Философия и психология — Что такое психология? — Обычно, когда кто-то задает этот вопрос, особенно, если он адресован психологу, за этим в действительности стоит два совершенно разных вопроса. Первый: что исследует психология? И я не думаю, что это самый важных вопрос, который действительно интересует собеседника. У меня сложилось такое впечатление, что на самом деле за этим стоит проблема куда более серьезная и фундаментальная: является ли психология наукой? Я только что сказал банальность, но все же я считаю, что это действительно важно. Ведь тема публично обсуждалась и уже набила оскомину: научный статус психологии не укоренился в общественном сознании, да и вообще толком не установлен. Я боюсь, что когда нас спрашивают о том, что такое психология, мы всегда делаем вид, что мы не заметили второго вопроса о научном статусе психологии, а ведь ответ именно на этот вопрос смог бы разрешить многие сомнения, существующие по поводу психологии. Мне кажется, мы должны искать в психологии не только объективность и научную форму, но и относиться к ней как и к любой другой форме культуры. — Что вы имеете в виду под «формой культуры»? — Под «формой культуры» я понимаю, если хотите, форму знания, которая в рамках данной культуры возникает, развивается, вырабатывает свой собственный язык и в результате достигает уровня науки или паранауки. И мне бы хотелось, чтобы мы относились к психологии именно с этой точки зрения. Психология в западной культуре — это форма знания. То есть вопрос, на самом деле, в том, может ли знание расцениваться как наука или нет. — И если рассматривать вопрос с этой точки зрения, то каков будет ваш ответ? — Я считаю, что психология — это форма культуры, которая возникла на Западе примерно в XIX веке, но при этом корни ее уходят довольно глубоко в прошлое и тесно связаны с другими формами культуры и даже религии: исповедью, литературой, театром. При помощи них человек задавал и пытался разрешить вопросы о самом себе, вопросы, которые сейчас неотъемлемо связаны с психологией. Я думаю о функционировании этих институтов в XVI веке, о призыве к любви, об общении в кабаке. Все это побуждает человека задавать самому себе вопросы о природе личности человека, вопросы, которые в какой-то момент образовали тот тип знания, который мы сегодня называем психологией. — Вы не упомянули философию. Это потому что философия не является формой культуры или же потому, что не существует никакой связи между психологией как формой культуры и философией? — На самом деле вы мне только что задали три вопроса. Вы спрашиваете, является ли философия формой культуры. И вы спрашиваете, есть ли связь между философией и психологией, если понимать их как формы культуры. Наконец, вы спрашиваете меня, что это за связь, существующая между двумя данными формами культуры. На первый вопрос, мне кажется, мы могли бы ответить, что философия — это форма культуры, которая наиболее характерна для западной цивилизации. Начиная с философской мысли древних греков и до Хайдеггера и современности, философия оставалась зеркалом, отражающим культурную традицию Запада. С этой точки зрения философия является не просто формой культуры, а самой важной и универсальной формой культуры на Западе. Теперь что касается вопроса о том, существует ли связь между двумя формами культуры: философией и психологией. Здесь возможны два варианта ответа. Мы можем сказать, что психология занимается исключительно заимствованием, в позитивном и научном аспекте, серии вопросов, занимавших философов на протяжении прошлых веков. И что она изучает поведение человека и развенчивает мифы о том, что такое, например, душа или мысль. С этой точки зрения психология — это научный подход к тому, что до недавнего времени довольно абстрактно осмысливалось в рамках философии. В таком случае, психология несомненно связана с философией и является формой культуры, в рамках которой человек размышляет над своей собственной природой. «Начиная с философской мысли древних греков и до Хайдеггера и современности, философия оставалась зеркалом, отражающим культурную традицию Запада. С этой точки зрения философия является не просто формой культуры, а самой важной и универсальной формой культуры на Западе». Но существует и другой ответ, и должен признаться, мне он нравится больше. И вот в чем он состоит: философия, будучи самой универсальной формой культуры на Западе, породила явление, которое возникло в начале XIX века или даже в конце XVIII века. Я говорю о появлении антропологического стиля мышления. Иными словами, в то время впервые возник вопрос, который Кант сформулировал в своей «Логике»: что есть человек? — Но ведь и до Канта существовали труды, которые исследовали природу человека. — Да, но я думаю, что в XVII и XVIII веке работы, посвященные природе человека, скорее исследовали вопрос вечности и связи человека с вечностью. То есть философия скорее задавалась вопросом о том, как человек может обладать истинным знанием, то есть знанием и пониманием вечности, но при этом оставаться смертным, конечным во времени — из-за ошибок, мечтаний, воображения и так далее. И с этой точки зрения для меня философия никогда по-настоящему не исследовала вопрос о природе человека. — А после Канта происходит пересмотр этой позиции? — С Кантом происходит пересмотр этой позиции. Впервые философия адресует себе примитивный вопрос о конечности бытия, именно с появлением взгляда на конечность бытия происходит революция философской мысли. Более того, характерно, что начиная с древних времен, проблема конечности присутствовала в математике. — Тем не менее «Критика чистого разума» имеет мало общего с философской антропологией. — Да, но на это я бы ответил цитатой из кантовской «Логики». Кант формулирует три вопроса: «Что я могу знать?», «Что я должен делать?» и «Чего мне ожидать?». Они все напрямую связаны с четвертым вопросом — «Was ist der Mensch?», то есть «Что такое человек?» А это вопрос антропологии и в то же время основополагающий вопрос философии. Поэтому я считаю, что Кант если не основал, то уж точно открыл эту область философии, а именно философскую антропологию, которая возникла в XIX веке и через диалектику Гегеля и Маркса заново открыла ту сферу, которая традиционно принадлежала философии. Открытие бессознательного — Вы позволите мне вкратце суммировать сказанное вами, что, безусловно, исказит вашу мысль? — Конечно, нет. — Вы провели различие между двумя противоположными взглядами. В первом случае философия открывает путь к психологии, и общественные науки гарантируют ее эффективное и позитивное понимание. Во втором случае, который, вы сказали, вам нравится больше, антропология становится тем поворотным моментом в философии как форме культуры, который позволяет Западу преуспеть в формулировании мысли о бытии или, по крайней мере, в попытках поставить этот вопрос. Если вы не против, мне хотелось бы задать вам мой тот же самый вопрос в отношении сущности психологии на каждом из этих уровней. Если предположить, что философия безоговорочно управляет общественными науками в целом и что они, в свою очередь, приняли эстафету от позитивистской традиции постановки философских вопросов, в чем будут состоять особенности психологии в контексте дисциплин, которые мы привыкли называть общественными науками? — Я думаю, что характерная черта психологии, которая обуславливает ее существование и позволяет ей оставаться самой важной общественной наукой — это то, что открыл Фрейд, — бессознательное. То есть в самой структуре психологии к концу XIX века произошли серьезнейшие изменения, и это, по моему мнению, дало начало самому важному и актуальному ее разделу. Мы можем также сказать, что психология с XVIII и до конца XIX века в основном провозглашала, что занимается анализом человеческого сознания, анализом мыслей, эмоций и так далее. А потом внезапно в конце XIX века, сконцентрировавшись на своем объекте изучения, психология перестала рассматривать себя как дисциплину, которая занимается изучением сознания, она превратилась в науку о том, что только что было открыто, в науку о бессознательном. С того момента, как психология идентифицировала себя как науку о бессознательном, она не просто заняла новую нишу, но полностью переделала и структуру прочих гуманитарных наук. Таким образом, открыв существование бессознательного, психология открыла также, что наше тело само по себе, коллектив, окружающий нас, социальная группа, сама культура, в которой мы выросли, — все это формирует элементы нашего бессознательного. Психология открыла, что наши родители, мама и папа, — не больше, чем фигуры внутри нашего бессознательного. И науки, близкие к психологии, такие, как физиология, как социология, были полностью переосмыслены в связи с этим открытием. Так психология, включая ее самые потаенные уголки, стала определять дальнейшую судьбу общественных наук. — Теперь давайте посмотрим на все это с другой точки зрения. Какое место мы можем приписать фрейдовскому открытию бессознательного в антропологии, которая в тот момент нарождалась в западной мысли? — Здесь произошел целый ряд событий. Однако помните, что я всегда говорю о событиях, оставаясь ярым сторонником фактической истории, во всяком случае, когда дело касается философии, так как, в конце концов, вплоть до сегодняшнего дня никто из нас не рассматривал историю мысли с каких-либо позиций, кроме абстрактных. Так вот, произошел целый ряд событий в общей, идеальной, вневременной структуре. Речь идет о целом ряде фактов и событий, произошедших в самой философии в XIX веке. Это понятие бессознательного уже рассматривалось философией прежде, начиная с Шопенгауэра. «Открыв существование бессознательного, психология открыла также, что наше тело само по себе, коллектив, окружающий нас, социальная группа, сама культура, в которой мы выросли, — все это формирует элементы нашего бессознательного. Психология открыла, что наши родители, мама и папа, — не больше, чем фигуры внутри нашего бессознательного». Итак, бессознательное, ставшее объектом философии при Шопенгауэре и остававшееся таковым до Ницше, было для философии в то же время тем, что позволило сформироваться антропологической мысли — тем вопросам, которые Кант считал основополагающими для философии. Благодаря наблюдениям за бессознательным мы наконец осознали, грубо говоря, что никакого человека на самом деле не существует. И именно это понял Ницше. Провозглашая смерть Бога, он показал, что эта смерть явилась не просто концом христианской религии или всех религий вообще, но концом человека в привычной для него реальности и гуманистических ценностей, провозглашенных еще в эпоху Возрождения, еще при протестантизме и, возможно, даже во времена Сократа. Этот путь рассуждений ведет нас к той пропасти, что лежит между основополагающими элементами западного знания в XIX веке. Появление антропологии как удела западной философии с самого начала XIX века было предвосхищено философией. И более того, общественные науки и психология вновь возвращаются к понятию бессознательного в конце XIX века. Происходит смешение общественных наук, которое наглядно демонстрирует себя и может быть позитивным, однако при этом гуманитарные науки растворяются в собственной позитивности, и человек, таким образом, в философском смысле, исчезает. И если в наши дни существует эта связь-не-связь между философией и психологией, то, возможно, именно благодаря этому феномену. Философия адресовала субъект антропологии всей западной культуре и, когда этот субъект позаимствовала психология и описала его благодаря бессознательному совершенно новыми и позитивистскими терминами, философия открыла, что человек сам по себе не существует. Это произошло только благодаря позитивизму психологии. В основе психологии не было ничего, кроме этого заблуждения, этой пустоты, этого пробела, которым оказалось существование человека. — Вы сказали, что великая переоценка в мире психологии, а также гуманитарных наук в целом, произошла в конце XIX века, когда было открыто бессознательное. Слово «открытие» происходит из научного или позитивистского контекста. Что именно вы имеете в виду под «открытием бессознательного»? — Я думаю, что нам следует понимать это в прямом смысле слова. Фрейд буквально открыл существование бессознательного — как какого-нибудь предмета. Двадцать лет назад над всеми взглядами торжествовал один, утверждавший, несмотря на интерес психоаналитиков, что у Фрейда надо всем доминировал вещественный постулат. Все — от Политцера до Мерло-Понти включительно — подвергали критике вещественность и позитивизм Фрейда как пережиток XIX века. И была попытка вернуться к камню преткновения — бессознательному — в контексте более подходящих, аккуратных значений. Например, с точки зрения идеи о том, что бессознательное зафиксировано в предполагаемо трансцендентальной, или эмпирической, или исторической, или еще какой-нибудь субъективности. Так или иначе, бессознательное перестало быть тем неприятным и жестоким понятием, которое открыл Фрейд в глубинах человеческой психики. В общем, нельзя забывать о том, что Фрейд именно что открыл для мира бессознательное, словно какой-нибудь предмет, или, если вам угодно, словно текст. Я считаю, что лакановские интерпретации Фрейда бесспорны: бессознательное Фрейда по своей структуре похоже на язык. «Провозглашая смерть Бога, Ницше показал, что эта смерть явилась не просто концом христианской религии или всех религий вообще, но концом человека в привычной для него реальности и гуманистических ценностей, провозглашенных еще в эпоху Возрождения». Но это не значит, что бессознательное — это обычный язык — пустой или в некотором смысле виртуальный. Это слово, но не язык. То есть это не система, которая позволяет говорить, но это то, что было фактически написано, слова, которые были фактически помещены в бытие человека, или в его психику, если хотите. В любом случае они в буквальном смысле открываются во время того, как мы практикуем такую немного таинственную процедуру, как психоанализ. Мы вскрываем написанный текст, и, во-первых, мы видим, что есть определенные знаки, во-вторых, что эти знаки что-то означают, что они не абсурдны, а в-третьих, мы открываем то, что они означают. Бессознательное как текст — Признание бессознательного в качестве текста и операция, благодаря который мы распознаем значение этого текста, есть методологические аспекты психологии? — Мне кажется, что в психоаналитической практике открытие того, что есть текст и понимание того, что этот текст что-то выражает, в действительности есть части одного и того же. — Значит ли это, что текст, находящийся в глубинах психики, — одновременно есть сообщение и шифр этого сообщения? — У нас есть набор знаков, если хотите, которые еще не есть буквы и слова. Кроме того, когда мы распознаем слова, которые представлены в бессознательном, мы еще не можем говорить об их значении и о том, каково их соотношение с их смыслом. Поэтому нужна аналитическая операция, которая будет решать все три задачи. Во-первых, определять и выделять, что значимо. Во-вторых, эта операция установит закономерность между обозначающим и обозначаемым. И в-третьих, она должна раскрыть финальный текст, который нужно будет интерпретировать. — Да, но здесь я вижу сложность. Если сообщение в бессознательном, и для него есть собственный код, то психология в форме психоанализа будет беспомощна утверждать себя как наука общей структуры. В каждом случае нам нужно будет делать индивидуальные тексты, у которых есть индивидуальный код, следовательно, каждый раз необходимо будет повторять полностью всю операцию. — Именно поэтому не существует формы общего психоанализа, нет психоанализа коллективного, мы можем говорить о психоанализе культуры или общества только как о метафоре. Есть только психоанализ личности. И основой для психоаналитической связи между терапевтом и его пациентом служат исключительно эти индивидуальные открытия — текст и то, что этот текст выражает. Эти открытия позволят установить некоторый изоморфизм или некоторые общие структурные элементы языка, которые мы обнаружим в другом индивиде. Но тот факт, что сообщение содержит в себе свой собственный код — это фундаментальный закон психоанализа. Второй закон — нет другого психоанализа, кроме как внутри этой индивидуальной процедуры. — Я хотел бы сейчас с некоторым упрямством вернуться к вопросу о том, что такое психология и, возможно, заставить вас поговорить о том, что вы имеете в виду, но не хотите говорить. Вы определяете психологию как знание о бессознательном. В таком случае, какой статус стоит придать всем тем практикам, которые существуют: психология животных, тесты, психофизиология, факторный анализ. — Если коротко, все, что мы противопоставляем психоанализу — это теоретическая психология, психология в лаборатории. Мы можем предположить, что эта психология менее теоретична, чем мы можем предположить. Мой тезис таков: не существует дистанции между фрейдовой теорией и фрейдовой практикой, в которую мы верили в течение долгого времени. «Нельзя забывать о том, что Фрейд именно что открыл для мира бессознательное, словно какой-нибудь предмет, или, если вам угодно, словно текст. Я считаю, что лакановские интерпретации Фрейда бесспорны: бессознательное Фрейда по своей структуре похоже на язык». С другой стороны, теоретическая психология мне кажется ужасно практичной вещью. Я хочу сказать, что производственные отношения изменились в период между XIX и XX веком. Отношения изменились, и вдобавок к этому человек стал не только производителем, но и превратился в потребителя. И в игре производственных отношений это освободило пространство, внутри которого некоторые практики стали возможны. Та же психология способностей, если хотите, психология потребностей, прекрасно вписывается внутрь новых экономических практик. И я полагаю, что всякая психология, начиная с того момента, когда она перестает быть психологией бессознательного, превращается исключительно в психологию экономического типа. — Некогда была предпринята попытка противопоставить психологию экспериментальную, позитивистскую и психологию антропологическую. Другими словами, различие между объяснением и пониманием. Кажется ли вам, что в этом есть смысл? — Я не только думаю, что это различие есть — оно носит глубинный характер. Но я не уверен, что слово «понимание» является наиболее подходящим. Мне кажется, что то, что произошло, в общих словах, объясняется следующим: начиная с XVII и до конца XIX века все пояснительные дисциплины оставались в тени для всей методологии познания, которая искала более или менее позитивистские законы или принципы. И только в XIX веке, благодаря Ницше, через появление трактовок религиозных текстов, через психоанализ, который открыл интерпретацию знаков, в западной культуре появились интерпретативные техники, техники комментирования, которые существовали еще в Александрии до христианства, но не могли дойти до западного мира вплоть до конца XVI века, до Ренессанса, до картезианства. Эти интерпретативные техники были названы Дильтеем словом «понимать», которому сложно дать определение. Я бы предпочел использовать слова «объяснять» и «интерпретировать». Это мне кажется наиболее точно описывает это колебание, когда древняя александрийская традиция появилась у нас через Фрейда и современных психоаналитиков. — Я завершу нашу беседу вопросом педагогическим. Если бы вам пришлось в одном из выпускных классов объяснить, что такое психология, о чем бы вы говорили? — Я был бы озадачен. Могу предположить, что моя роль показалось бы двоякой. Я не отрицаю, что преподаю психологию, но с другой стороны, я — философ. Единственный способ решить эту проблему, это не разделять эти дисциплины и не акцентировать на этом внимания, но удерживать это в уме. Я бы хотел замаскировать свой курс психологии. Скрыть ее, совсем как Декарт замаскировал свою философию. Как психолог я буду скрыт, я постараюсь изменить свое лицо насколько смогу, изменить свой голос, мои жесты, изменить мое поведение во время преподавания психологии. В первый час я бы обучал лабораторной психологии, тестам, анализировал бы поведение крыс в лабиринтах. Конечно, необходимо было бы, чтобы я говорил и о психоанализе. Я бы старался говорить с большой осторожностью, но и с точностью о том, что есть психоанализ и насколько он близок ко всему основополагающему, что есть в гуманитарных науках, избегая разговоров о лабораторной психологии, потому что она не носит той же структуры, что и практика. И во второй час, в довершение ко всему, я был бы философом, я бы старался избавиться от маски, вернуть свой голос и в этот момент, когда я близок к себе как таковому, я бы говорил о том, что есть философия. theoryandpractice
read more...

О «генах культуры» и о главной задаче философии

Журнал «Экология и жизнь» в ноябре публикует интервью с Вячеславом Семеновичем Степиным – специалистом в области теории познания, философии и методологии науки, философии культуры. Он руководитель секции философии, социологии, психологии и права Отделения общественных наук РАН, президент Российского философского общества. Разговор вел главный редактор журнала Александр Самсонов. – В последнее время журнал все чаще обращается к теме взаимоотношения культуры и экологии. Как решается проблема роли культуры в человеческой деятельности с точки зрения современной философии? – Когда говорят о культуре, очень важно выяснить ее функции в социальной жизни. Социальная жизнь воспроизводится и изменяется благодаря деятельности людей. Типов деятельности много, и каждый тип деятельности тоже воспроизводится. Есть виды и типы деятельности, которые воспроизводятся не то что десятилетиями – часто столетиями. Например, народные промыслы, ремесла. И даже обычные, привычные для нас виды деятельности тоже не сразу меняются. Вот построили, допустим, завод, который будет выпускать автомобиль, и он несколько десятилетий может выпускать одну и ту же марку. Принципиально важно, что все формы человеческой активности – деятельность, поведение, общение – управляются определенными программами. В частности, любые виды деятельности предполагают, что у человека как действующего субъекта должны быть определенные ценности, цели, знания и навыки. Все это – компоненты программы деятельности. Ценности отвечают на вопрос «для чего?». Они санкционируют тот или иной вид деятельности. Цели отвечают на вопрос «что?». Что необходимо получить в качестве результата деятельности. Цель – это идеальный образ будущего продукта деятельности. Знания и навыки выступают необходимым условием эффективности действий со средствами, воздействие которых на предмет деятельности (исходный материал) преобразует его в продукт (реализация цели). Если у человека нет этой программы, он не может включиться в деятельность. Он не знает для чего и что должно быть результатом его действий, не знает как действовать. В этой связи возникает вопрос: откуда человек заимствует программы деятельности? Ведь от рождения он ими не обладает. Они не передаются через биологическое наследование. Люди получают их прижизненно, в процессе обучения и воспитания.Это относится и к программам поведения и общения как формам человеческой активности. Лишь частично они обусловлены генетическими предрасположенностями, биологическими инстинктами. Основное их содержание определено социальным воспитанием и обучением. Нас, например, с детства приучают к правилам потребления пищи: как оперировать во время еды ложкой, вилкой (или их аналогом – китайскими палочками). Как вести себя за столом и т.д. Все это программы социального поведения, опосредующие проявления инстинкта питания, управляющие им, определяющие формат его реализации. И так обстоит дело с любыми биологическими инстинктами. Программы деятельности, поведения и общения вырабатываются людьми в процессе исторического развития общества. Они транслируются, т.е. передаются от человека к человеку, от поколения к поколению. В совокупности они образуют постоянно накапливаемый и обновляемый социально-исторический опыт. Его компонентами выступают знания, предписания, идеалы и нормы, образцы деятельности и поведения, ритуалы, ценности, верования, мировоззренческие установки и т.д. Трансляция этого опыта предполагает его закрепление в знаковой форме. Это значит, что любые программы деятельности, поведения и общения функционируют в обществе в качестве семиотических систем. Многообразие социального опыта предполагает многообразие знаковых форм, способов кодирования различных элементов этого опыта. В качестве кодовых систем могут выступать любые компоненты человеческой деятельности (орудия труда, образцы операций, продукты деятельности, опредмечивающие ее цели, сами индивиды, выступающие как носители некоторых социальных норм и образцов поведения и деятельности), естественный язык, языки искусства, науки, символы, регулирующие социальную жизнь. – Люди тоже могут выполнять роль знаков? – Когда мы подражаем другому человеку, которого мы рассматриваем как своего рода образец поведения или деятельности, то этот другой становится знаком, который репрезентирует определенный опыт. Люди не просто действуют, но и одновременно могут выполнять роль семиотических систем, демонстрируя образцы поведения и деятельности, которые программируют других людей. В этой функции люди могут стать символическими фигурами общественной жизни (великие полководцы, ученые, писатели, знаменитые спортсмены и т.п.). Функционирование людей в качестве семиотических систем является самой древней передачей социального опыта ( «делай как Я»). Историческое накопление этого опыта (программ поведения, общения и деятельности) всегда сопровождается возникновением новых способов кодирования. – Появление новых кодов меняет характер социальных отношений? – На эту тему есть специальные исследования. Известный канадский культуролог и философ М. Маклюэн предлагал выделять стадии развития цивилизации в зависимости от появления новых типов кодовых систем. Он, например, выделял дописьменные общества и общества с письменностью как разные типы общественной организации. Только в обществах с письменностью возникают своды законов, письменное право и основанное на нем судопроизводство. В архаических обществах (без письменности) при решении человеческих конфликтов главную роль играют не своды законов, а обычаи. В качестве следующей важной стадии развития общества Маклюэн выделяет книгопечатание (формирование «Гутенберговской галактики»), когда идеи можно транслировать не только избранным, а широкому кругу людей. Возникает массовая грамотность, читающая публика. Следующим шагом развития общества Маклюэн полагает появление СМИ, и, наконец, продолжая эту цепочку открытий, – появление компьютерного письма и компьютерных сетей. Этот тип кодирования породил новые типы коммуникации (Интернет), изменившие повседневность, экономику и социально-политическую жизнь. Таким образом, человеческая жизнедеятельность регулируется двумя типами кодов – биокодами, и социокодами. Первые из них закрепляют генетические, биологические программы, вторые фиксируют программы социальной жизнедеятельности, которые надстраиваются над биологическими программами и управляют поведением, общением и деятельностью людей. Как только ребенок родился, он погружается в сферу этих надбиологических программ. Их усвоение – это процесс социализации, обучения и воспитания. И тогда уместно спросить, как называется эта развивающаяся совокупность социокодов, закрепляющих программы деятельности, поведения и общения людей. Все это называется культурой. Можно дать следующее определение культуры: культура – это сложная, исторически развивающаяся система надбиологических программ человеческой жизнедеятельности (деятельности, поведения, общения), которая хранит эти программы, закрепляя их в виде кодовых систем, (семиотических образований), транслирует их (передает от человека к человеку, от поколения к поколению), а также способна генерировать новые программы, изобретая их до того, как они внедряются в ткань социальной жизни, материализуются в ней. Одним из примеров генерации в культуре новых программ человеческой жизнедеятельности может служить фундаментальная наука, которая имеет технологические приложения, непосредственно влияющие на человечество, его быт, на отношения людей, на непосредственно окружающий их предметный мир. Фундаментальные научные открытия часто появляются задолго до того, как имеют технологическое приложение. В 70-х годах XIX века Максвелл открыл электромагнитные волны, а в следующем веке уже пришли радио, телевидение, сотовая связь, без чего мы сегодня жизни не мыслим. Это все продукты научного открытия. – Уравнения Максвелла – очень интересный пример. В то же время в вашей статье, которую мы опубликовали в «ЭиЖ» № 5'2012, вы писали об этических инвариантах науки… – Наука, как всякая деятельность, регулируется этическими нормами. Наука способна выходить за рамки структур производства и обыденного опыта нынешнего поколения людей и открывать предметные миры, которые могут быть освоены завтра и послезавтра, в будущем. Все это делает науку таким образованием, которое имеет особую этическую регуляцию. Можно выделить два основных принципа научного этоса. Первый принцип – «Платон мне друг, но истина дороже». Он выражает установку науки на поиск объективно-истинного знания. Это одновременно и запрет на умышленное искажение истины. Второй принцип требует наращивать истинное знания. Наука должна постоянно выходить за рамки уже известного, постоянно открывать новое. Отсюда ценность новизны в науке, особая ценность научного открытия, научных инноваций. И отсюда запрет на плагиат. Потому что ты должен четко зафиксировать: вот это было до меня, а вот это сделал я. Если я этого не сделал, то никакой я не ученый. Долгое время эти этические регулятивы были достаточны для развития науки. В настоящее время, поскольку мы работаем со сложными объектами, где появляются огромные зоны риска для человека, возникает еще необходимость дополнительного этического регулирования, нужны дополнительные этические экспертизы научных проектов с точки зрения гуманитарных ценностей. И основа этих экспертиз – гиппократовский принцип «Не навреди!» – Яркий тому пример обсуждение многочисленных опасений перед запуском ускорителя ЦЕРН. – Да, обсуждалась, в частности, проблема возникновения черных дыр в ходе экспериментов. Таким же образом обсуждались риски генной инженерии, особенно в экспериментах с микроорганизмами; анализировались и опасности нанотехнологий, связанные с созданием новых химических соединений, которые могут негативно воздействовать на здоровье людей. – Получается, что наука как область культуры взаимодействует с другими областями. Она лишь относительно автономна. – Это фундаментальная особенность культуры. Все ее подсистемы взаимосогласуются и каждая из них – результат исторического развития. Когда культура развивается от архаических форм до все более сложных, в ней формируются различные подсистемы – политическое и правовое сознание, религия, наука, философия, искусство. Но они не возникают одновременно. Было время, когда была религия, было искусство, а не было науки и не было философии. Были общества, которые жили без философии. Политическое и правовое сознание возникло тогда, когда возникло государство и право, когда политика стала осмысленным деянием жизни. Но когда в процессе развития возникают относительно самостоятельные подсистемы культуры, они функционируют как часть более сложного целого. Изменения в одной подсистеме приводят к изменениям в других. Они как бы резонируют друг с другом. И тогда возникает вопрос: почему и как это происходит? Об этом задумывались многие философы и социологи – О. Шпенглер, Н. Данилевский, П. Сорокин. Они зафиксировали, что в глубинах культуры есть какие-то духовные образования, которые людьми переживаются, осмысливаются, понимаются и пронизывают все сферы духовной жизни человека. Сходную идею можно найти у Гегеля. Она в разных аспектах разрабатывалась затем на последующих этапах развития философии (Шопенгауэр, Ницше, Кьеркегор, Хайдеггер). Постепенно выяснялось, что человеческая жизнедеятельность во многом определена духовными сущностями, выражающими жизненные смыслы, по которым человек живет. Их обнаруживали при исследовании различных культур историки и социальные антропологи. Эти жизненные смыслы называют по-разному: категории культуры, концепты, идеи. Я их называю мировоззренческими универсалиями. Мировоззренческие универсалии культуры – это понимание того, что есть человек, что есть природа, что есть пространство, время, причинность, что есть свобода, совесть, справедливость, личность, власть, любовь, красота, дружба и т. д. Все эти универсалии сцеплены, одна зависит от другой. Культура так устроена, что мировоззренческие универсалии функционируют как своего рода полный набор генов. И с каждым из них сопрягаются все другие. Переживание и осмысление пространства–времени и причинности резонирует с переживаниями и пониманиями справедливости и свободы. И наоборот. Так обстоит дело со всеми мировоззренческими универсалиями. – Универсальный набор? – Да, в определенном смысле универсальный. Нужно только уточнить, что этот набор тоже историчен. Например, во многих архаических культурах «любовь-дружба» были одной универсалией, а затем, по мере обогащения их смыслов, расщепились на две категории. Но важно еще раз подчеркнуть, что смыслы мировоззренческих универсалий пронизывают всю культуру, обнаруживаются во всех ее сферах: в обыденном мышлении, искусстве, политическом и правовом сознании, в сфере нравственности, в религии, науке, философии. В обыденной жизни мы их, как правило, не осознаем, но мы их пронимаем и живем в соответствии с этими пониманиями. Человек обыденного сознания, если его спросить, что такое справедливость, чаще всего определения не даст, но покажет на примерах, как он это понимает: «Вот у меня сосед справедливый, а вот этот человек – несправедливый». Он понимает, что такое справедливость, но четко не осмысливает этого понимания. Оно принимается подсознательно, интуитивно. Но главное, что человек не просто понимает, но и переживает то, что связано со справедливостью и несправедливостью в его жизни. Категории культуры всегда переживаются людьми. Они схематизмы их эмоционального отношения к миру. Они определяют оценку тех или иных событий и жизненных ситуаций. Поэтому они выступают одновременно и как базисные ценности культуры. Что такое свобода, что такое человек, что такое общество? Для чего я живу? Все ответы на эти вопросы лежат в смыслах универсалий культуры. В них есть несколько пластов содержания. Там есть общечеловеческий пласт, но он всегда конкретизирован исторически особенными пониманиями, характерными для исторически определенного типа культуры. – Поясните это на каких-либо примерах – В любой культуре есть представление о бытии и небытии (о существующем и несуществующем). Это универсалии культуры, но в разных культурах они интерпретируются по разному. Если сравнить, например, античную культуру V- III века до н. э. и китайскую культуру этой же исторической эпохи, то на вопрос «что такое бытие?» древний грек ответил бы примерно также как мы сегодня: «Бытие – это то, что меня окружает, что существует, предметный мир вокруг меня, люди, их сознание, их отношения. Это бытие. А вот небытие – когда это все исчезнет. То есть небытие – это отсутствие бытия». А древний китаец сказал бы иначе. Он бы сказал: «Небытие – это вся полнота бытия». У него другая интерпретация общечеловеческого в мировоззренческих универсалиях и другая картина мира: бытие есть потенциальные возможности, которые только частично проявляются в наличном мире и лишь частично в нем реализуются, а вот все потенциальные возможности бытия – это небытие. – Но это очень сложный мир. – Да, сложный. В китайской философии он управляется законом Дао. Дао означает всё. Закон Дао означает «логос», т. е. логику, закономерность мира, но он означает и нравственность, и жизненный путь человека – и всё это вместе. И поэтому китаец мыслил так, что если, допустим, повторяются какие-то природные катаклизмы (землетрясения, засухи, наводнения), то это наказание небес, значит, власть или император ведет себя безнравственно. Это могло служить поводом к восстанию. Когда Конфуция ученики спрашивали: «Учитель, что такое Дао?», он давал разные ответы ученикам, учитывая жизненный путь каждого и достигнутый уровень нравственного самосовершенствования. Китайцы считали, что истина открывается только нравственному человеку. У них нравственность – условие получения истины. А в европейской культуре – наоборот. Когда к Сократу приходит человек и просит научить его добродетели, он спрашивает: «А ты знаешь, что такое добродетель?». Давай подумаем вместе, определим это понятие. И когда ты проникнешь вглубь понятия, т. е. постигнешь истину, тогда ты и будешь нравственно себя вести. Сначала истина, потом нравственность. – Есть еще третья градация – «гений и злодейство». – Есть и такая антитеза – гений и злодейство. Но согласно китайской культурной традиции гений не может стать злодеем. Гений – мудрец, который открывает истину мира. Он не найдет истину, если не пройдет путь нравственного совершенствования. В традициях же европейской культуры это возможно именно потому, что истина и рациональное выше по градации, чем нравственное. – То есть сама по себе ученость еще не есть добродетель? – В европейской культурной традиции ученость сама по себе добродетель. А в древнекитайской культуре она добродетель только тогда, когда обучающийся проходит путь нравственного совершенствования. – На самом деле, в этом большая проблема нашего общества. – Сейчас бы я сказал так: не такая уж плохая идея была в древности у китайцев, которые считали, что безнравственное поведение может привести к глобальным природным катастрофам. Яркий пример – Чернобыль. Он показал, как безответственное (безнравственное) поведение приводит к катастроф Но продолжим о мировоззренческих универсалиях культуры. Посмотрим, как они сцеплены. Представление о бытии–небытии приводит к особому пониманию соотношения истины и нравственности и особому пониманию науки. Китайское мышление более синергетическое, чем европейское. Оно ближе к идее живого организма, который отбирает для себя из внешней среды то, что его сохраняет. Китайцы в III в. до н.э. знали намного больше рецептов решения геометрических задач, чем европейцы этой же исторической эпохи, чем греки, освоившие египетские и вавилонские математические знания. Но никому из китайских ученых древности и в голову не пришло построить такую систему знания, как Евклидова геометрия, сформулировать аксиомы как выражение «в чистом виде» сущностных характеристик пространства и на этой основе доказывать теоремы, открывая новые рецепты решения геометрических задач. В древнекитайской культуре не было доминирующей идеи «чистых сущностей», отделенных от явлений. Явление и сущность воспринимались всегда слитно. Считалось, что в этой слитности и проявляется закон Дао. Любое явление, которое вышло из небытия демонстрирует этот закон. Поэтому отыскание каждого нового рецепта решения математической задачи и накопление таких рецептов толковалось как действие по пути Дао. Видение мира, картина мира здесь была примерно такая: каждая часть мира должна быть согласована с другой частью, как в едином организме. Отдельные части специализируются, но в то же время управляются целым. Они резонируют друг с другом и существует общий закон, который выражает это согласование частей и целого. Кстати, не только у китайцев, а во всех древних культурах природа воспринимается как живой организм. Но китайцы особенно четко придерживаются идеи мира как живого организма, включая в качестве его части и социальную жизнь, поступки и действия людей. В понимании небытия как всей полноты потенциальных возможностей бытия особый смысл обретала категория пустоты. Для европейской традиции пустота – это отсутствие вещей, это пустое пространство. А для китайца пустота – это не отсутствие вещей, а формообразующее начало вещей. Из пустоты рождаются вещи. Как это понять? Китайская философия поясняла это на простых примерах. Вот кувшин, чтобы его сделать, лепят стенки и дно, обжигают его в печи. Что делает кувшин кувшином? Не глина, не стенки, а пустота в нем. Не будет пустоты – ничего не нальешь, не насыплешь. Строят дом, прорубают окна и двери. Что делает годным дом к проживанию? Пустота в нем. Пустота – формообразующее начало вещей. А дальше еще один интересный ход мысли. Как укрепить свою душу, как воспитать в себе стойкость к страданиям? Мысленно прочувствуй мир, предшествующий бытию, в нем нет страданий. Пустота как начало вещей– это отсутствие страданий. Это то, что укрепляет твою жизненную стойкость и силу. И в китайской живописи это все выражается очень интересным способом. Если изображены, допустим, птичка на ветке и иероглифы с изречением: «Когда птица поет, весело на сердце», то смысл, гармония создаются не только рисунком и иероглифами, но и фоном на листе бумаги. Предметы и фон, даже если это белое, не закрашенное поле, должны создавать единство и гармонию. Все собирается воедино. Это классическая китайская живопись. Цельное миропонимание – есть иллюстрация того, какую роль выполняют в социуме универсалии культуры. Из сцепления и взаимодействия их смыслов возникает целостная картина мира, мировоззрение которой определяет осмысление, понимание и переживание человеком мира. Когда мы говорим о кардинальных переменах в культуре, о формировании, допустим, нового облика науки, то истоки всех таких перемен лежат в изменении ранее доминировавших мировоззренческих установок, в изменении смыслов мировоззренческих универсалий культуры. Примером здесь может служить становление естествознания в новоевропейской культуре. В его основе лежало соединение эксперимента как метода изучения природы с ее математическим описанием. И это было связано с новым пониманием природы, человека и его деятельности. — Существует достаточно распространенное мнение, что эксперимент как метод изучения природы был изобретен еще в древней Греции, в науке Александрийского периода. — Такое мнение есть, и его воспроизводят в ряде работ по истории физики. Но это результат аппликации современных представлений на науку совсем иной эпохи. На эту тему есть исследования, в том числе и в отечественной литературе. В них показано, что само понимание природы у древних греков и в Новое время было разным. Разные смыслы характеризовали категорию «природа» как универсалию культуры. Различным было и отношение к человеческой деятельности, нацеленной на преобразование материала природы в вещи искусственно создаваемой человеком природной среды. В культуре Античного мира «технэ» как искусственное противопоставлялось «фюзис»у и Космосу как естественному. Творчество Архимеда, Герона, Паппа и других исследователей Александрийского периода, экспериментировавших с техническими устройствами и изучавших их свойства, оценивались как сфера «технэ». Что же касается познания Космоса как единого целостного организма, понимания его гармонии, где каждый его качественно специфический фрагмент ( «фюзис“) включен в целое Космоса и подчинен ему, то считалось, что решение этих задач невозможно посредством методов “технэ». Полагалось, что возникший в сфере «технэ» метод эксперимента для понимания гармонии Космоса непригоден. Он вырывает из мира отдельный фрагмент, изменяет его и тем самым нарушает гармонию Космоса. Считать этот путь способом познания мира для мыслителей Античности означало примерно то же, что пытаться почувствовать гармонию, допустим, скульптуры, созданной знаменитым Поликлетом, отломав от нее какую-то маленькую часть и, не видя целого, изучать только эту отломанную часть, да еще предварительно обточив или раздробив ее. В Античности считалось, что постижение Космоса возможно только через умозрительные науки – философию и математику. В Средние века резкое разграничение между естественным и искусственным сохранялось. В картине мира этой эпохи идеальный небесный мир как естественное и греховный земной мир человеческих деяний противопоставлялись друг другу. Однако в христианстве все же была идея, позволившая соединить естественное и искусственное. Это идея, согласно которой человек создан по образу и подобию Бога. В эпоху Реформации в протестантском варианте христианства она получила особое толкование. Если человек служит Богу не только в молитвах, но и в своих деяниях, то он, создавая предметный мир микрокосма, действует по образу и подобию того, как Бог творил макрокосм. Законы сотворения вещей в обоих вариантах одни, созданные Богом. В этой версии искусственное уже не только не противопоставляется естественному, но в принципе может служить средством познания естественного, т. е природы. Так открывается путь к новому пониманию познания: изменяя предметы природы, мы получаем возможность обнаружить действие ее законов. Работа технических устройств в этой интерпретации дает ключ к постижению законов природы. Показательно, что именно в русле этой логики формировалась исследовательская программа Галилея, положившая начало естествознанию Нового времени. Как-то великий физик Нильс Бор, один из создателей квантовой механики, отметил, что прорывы в науке часто связаны с «сумасшедшими идеями», которые внешне выглядят нелогичными, но на самом деле опираются на глубокую, не лежащую на поверхности логику. Программу Галилея вполне можно расценить как «сумасшедшую идею». Согласно ей, если вы хотите познать законы движения тел, в том числе и небесных, идите в венецианский арсенал, изучите там работу механических устройств – блока, клина, маятника, тела на наклонной плоскости и т.д., проведите с ними эксперименты, и вы узнаете законы, по которым движутся как земные, так и небесные тела! Кстати, Ньютон открыл закон всемирного тяготения, следуя логике программы Галилея. Он моделировал движение Луны вокруг Земли на механических устройствах (колеблющийся шарик как маятник раскручивается и совершает полный оборот; маленький шарик катится внутри полости большого шара). Мысленные эксперименты с этими моделями, расчеты центробежных и центростремительных сил и сопоставление полученных результатов с законами Кеплера привело к открытию закона всемирного тяготения. Так возникала физика Нового времени, опирающаяся на эксперимент. А после этого было переосмыслено «технэ» Архимеда и всех других знаний, полученных в науке александрийского периода. Они стали рассматриваться как наука о природе, как знания физики. Приведенный пример может служить иллюстрацией того, как в недрах предшествующей традиции возникает то новое, которое заставит нас изменить традицию, сохраняя те или иные ее аспекты и компоненты в переосмысленном виде. Радикальные перемены в жизни общества всегда предполагают переосмысление мировоззренческих универсалий культуры. Мировоззренческие универсалии (категории культуры) – это «гены» социального организма. И если вы хотите изменить общество как целостный организм, если вы хотите изменить стратегии деятельности, то измените ценности, смыслы универсалий культуры. Переосмысление ценностей – это необходимое условие коренных социальных перемен. Духовные революции всегда предшествуют политическим. Всегда сначала идет проблематизация и критика прежних ценностей, которым противопоставляются новые ценности, новые смысложизненные ориентиры. Изменение культурно-генетического кода формирует новые виды общества. Насколько они будут жизнеспособны обнаружит последующее историческое развитие, прежде всего – развитие экономики как главного процесса взаимодействия общества с внешней природной средой, а также его взаимодействий с другими обществами. Все эти взаимодействия с природным и социальным окружением выступают своего рода факторами естественного отбора социальных организмов. – Насколько глубоки эти аналогии между биологической эволюцией и социальным развитием? Не приводят ли они к идеям социал-дарвинизма? – Нет, это не социальный дарвинизм. Это – общие закономерности развития сложных развивающихся систем. Они едины для всех таких систем, где бы они не наблюдались, – в природе или в обществе. В каждой области есть своя специфика, но есть и общее инвариантное содержание. Любые сложные исторически развивающиеся органические целостности должны внутри себя содержать особые информационные структуры, обеспечивающие управление системой, ее саморегуляцию Эти структуры представлены кодами, в соответствии с которыми воспроизводится организация системы как целого и особенности ее основных реакций на внешнюю среду. В биологических организмах эту роль выполняют генетические коды (ДНК, РНК). В обществе, как целостном социальном организме, аналогом генетических кодов выступает культура. Саморазвивающиеся системы периодически проходят стадию смены типа саморегуляции, когда система усложняется, и прежний тип саморегуляции сменяется другим. Эту стадию называют по-разному: фазовый переход, качественный скачок, революция. В синергетике ее именуют стадией динамического хаоса. Порядок переходит в хаос, из которого может возникнуть иной, более сложноорганизованный порядок. На стадии динамического хаоса в точках бифуркации возникает спектр возможных сценариев развития системы (их конечное множество). Некоторые могут привести к упрощению и даже разрушению системы. Но могут существовать и сценарии, выводящие систему на новый, более высокий уровень развития. Применительно к развитию общества именно на стадии динамического хаоса происходит изменение смысла мировоззренческих универсалий и формирование новых ценностей. – Можно ли характеризовать современный этап развития цивилизации как стадию фазового перехода? – Я отстаиваю именно эту точку зрения. Современная цивилизация породила глобальные кризисы (экологический, антропологический и др.), которые поставили под угрозу само существование человечества. Ее фундаментальные ценности не содержат ограничений, которые могли бы блокировать обострение глобальных кризисов. В первую очередь это относится к идеалу господства человека над природой; понимания природы как неисчерпаемого резервуара ресурсов для деятельности, которые можно бесконечно потреблять в расширяющихся масштабах; к представлениям о самоценности научно-технического прогресса. Эти ценности придется переосмысливать и изменять. В этой связи возникает вопрос о предпосылках таких изменений. Важно не просто предложить альтернативные варианты ценностей. Необходимо установить, каковы предпосылки и возможности их реализации, выявить точки роста новых ценностей в тенденциях современного социального развития. Прежде всего, важно обнаружить эти точки роста в тех процессах, которые составляют сердцевину современной цивилизации – в ее научно-техническом и экономическом развитии. Относительно научно-технического развития частично мы уже сегодня говорили. (Более подробно см. мою статью в «ЭиЖ» № 5 (120) 2012г.). Главная социальная новация в этой области, возникшая на переднем крае современного научно-технологического развития – это социально-этическая экспертиза научных программ и проектов. Самоценность научно-технологических инноваций здесь ставится под сомнение и вводится дополнительный этический контроль, обеспечивающий гуманистическую направленность научных поисков и их технологических реализаций. Это – точка роста новых ценностей. – А как обстоит дело с экономикой? Где здесь точки роста новых ценностей и новых стратегий развития? – В этой сфере их обнаружить непросто. Но некоторые подходы уже обозначены. Требует критического рассмотрения основной принцип современной экономики «рост потребления обеспечивает экономический рост». Иначе говоря «чем больше мы потребляем, тем это лучше для экономики!». Потребление порождает спрос, спрос стимулирует новый виток экономического развития. Возникает система с обратной связью. Удовлетворение спроса порождает новый спрос, что обеспечивает рост экономики. На этих путях в развитых странах Запада возник особый вариант капитализма – общество потребления. В идеологии этого общества принцип взаимосвязи роста потребления и экономического роста нашел свое выражение в формуле «чем больше вы потребляете, тем лучше живете». Эрвин Ласло (известный футуролог, член Римского клуба) считает, что это – принципиально вредный миф, от которого следует отказаться. Без этого невозможно преодолеть экономические кризисы и избежать экологической катастрофы. В середине ХХ в. один из идеологов свободного рынка Виктор Лебов писал, что нужно формировать особую систему сознания, приучать людей потреблять, изнашивать и заменять вещи со все возрастающей быстротой. Это выгодно для экономики. Кстати, сегодня эта установка практически реализовалась. Многие производители товаров намеренно так упрощают технологии, чтобы товары быстрее изнашивались, и у потребителей был стимул покупать новые. Как отмечал Э. Ласло, современная цивилизация за последние 50 лет потребила столько же товаров и услуг (по стоимости в неизменных ценах), сколько все предыдущие поколения вместе взятые. – В современной экономике особую роль играет финансовая сфера, которая обрела самостоятельное значение. – С развитием кредитования не только отдельных лиц, но и стран, а также транснациональных корпораций деньги постепенно превратились в особый товар. Изготовление такого товара, и контроль за мировыми финансовыми потоками стал источником сверхприбылей. Особые выгоды получают в этом процессе США, национальная валюта которых – доллар — одновременно функционирует и как мировая валюта. Это позволяет США за счет эмиссии доллара и ценных бумаг кредитовать себя в расширяющихся масштабах, стимулируя таким путем развитие экономики. Долг США огромен, он перешагнул уже за 16 трлн. долларов. Но жить в долг, значит жить за счет других стран и будущих поколений. Все это – системные изъяны современной мировой экономики, которые неизбежно будут порождать все новые кризисы в этой области. – Значит, нужно изменение «генов культуры» современной цивилизации? – Да, это основной вывод. Без этого не возникнут новые стратегии развития. Отсюда следует важная задача для философии и всего комплекса социально-гуманитарных наук. Надо искать точки роста новых ценностей. Они ниоткуда извне к нам не придут. Можно обнаружить их в недрах современной культуры, в тенденциях ее изменения. Философы всегда обращались к анализу мировоззренческих универсалий культуры. Сегодня эта деятельность перестает быть чисто теоретической. Она становится практической, связанной с поиском новых путей цивилизационного развития. ecolife
read more...

Позитивная философия науки

В чем отличие позитивной от нормативной философии науки? Насколько универсален критерий фальсифицируемости Карла Поппера? И с какие проблемы стоят перед философом науки? Об этом рассказывает кандидат философских наук Иван Болдырев. postnauka
read more...

ПРОБЛЕМА ДЕТЕРМИНИЗМА В ФИЗИКЕ

Детерминизм – это философское учение о всеобщей закономерной взаимосвязи и взаимообусловленности явлений материального и духовного мира. Физика, раскрывая взаимосвязи в природе, познавая объективные законы природы, подтверждает принцип детерминизма и наполняет его конкретнонаучным содержанием. Детерминизм характеризуется следующими философскими категориями: причина и следствие, возможность и действительность, случайность и необходимость, вероятность, закон. Ядром детерминизма является принцип причинности: любое событие имеет причину. Причиной называют явление, которое при определённых условиях закономерно порождает другое явление, называемое следствием. Объективные идеалисты, признавая объективное существование причинных связей, считали, что они порождаются высшими нематериальными силами (по Гегелю – это Абсолютная идея). Субъективные идеалисты (Юм, Кант) отрицали объективное существование причинности, т.е. придерживались индетерминизма – принципа, отрицающего всеобщую закономерную обусловленность объективных явлений. Сторонники метафизики отрывали причину и следствие друг от друга. С позиции диалектического материализма причинные связи существуют объективно, носят закономерный характер и являются универсальными связями. Причина порождает следствие, передавая ему материю, энергию, информацию. А следствие становится причиной новых изменений. Кроме причинных существует и множество других связей: структурные (связь между элементами структуры), функциональные (связь между свойствами предмета, выражаемая функцией – математическим уравнением), целевые и т.д. Целевая (телеономная) детерминация – это особый вид связи, при которой развитие системы подчинено определённой цели. Целесообразной является деятельность человека, т.к. только человек способен мысленно планировать цели деятельности. Функционирование механизмов, в основу которых положен принцип обратной связи, подчиняется цели, поставленной перед ними человеком. Поведение животных также регулируется обратной связью, но подчиняется не осознанной цели, а инстинктам. Целевая детерминация не заменяет причинную связь, а дополняет её. Т.о. в основе всех остальных видов связей лежит причинная связь. Исторически первой формой детерминизма был механистический детерминизм – это философское учение, абсолютизирующее динамические законы. Закон – это существенная, необходимая, устойчивая связь. Динамические законы – это физические законы, отображающие объективные закономерности в форме однозначной связи физических величин. Динамические законы описывают функциональную связь, при которой аргументы функции и её значение являются точно определёнными величинами. Например, классическая механика, зная первоначальные координаты и импульсы материальных точек, может точно описать движение, т.е. определить координаты и импульсы точек в последующие моменты времени. Другой пример физической теории динамического типа – электродинамика Максвелла, которая точными величинами описывает изменения электромагнитного поля. Динамическими теориями являются также механика сплошных сред, термодинамика, теория гравитации (ОТО). Сторонники механистического детерминизма не признавали никаких других видов закономерностей, кроме динамических. А невозможность описать некоторые явления с помощью динамических законов они объясняли ограниченностью знаний. Ещё древнегреческий философ Демокрит утверждал, что всё в мире происходит с необходимостью, а случайностью люди называют то, причину чего не могут объяснить. В начале XIX века механистический детерминизм достиг апогея во взглядах П. Лапласа. В науку вошло понятие «демон Лапласа» - это фантастический сверхразум, который, имея полное описание современного состояния мира и зная законы его движения, смог бы точно предсказать будущее и воссоздать прошлое. Механистический детерминизм не признаёт объективное существование случайности, отождествляет причинность и необходимость, т.е. является примером метафизического, упрощённого представления о мире. Вероятностный детерминизм. Соотношение динамических и вероятностных законов. Во второй половине XIX века выявляется ограниченность механистического детерминизма. Максвелл, пытаясь описать движение молекул газа, т.е. систему из огромного числа элементов, пришёл к выводу об ограниченности динамических законов классической механики и ввёл понятие вероятностного (статистического) закона (1859). Вероятностный закон, как и динамический, с помощью уравнений устанавливает жёсткую, однозначную связь состояний системы. Т.е. зная первоначальное состояние системы, вероятностный закон может точно предсказать её состояние в последующие моменты времени. Отличие вероятностных и динамических законов состоит в способе описания состояния системы. Если динамический закон описывает состояние точными значениями величин, то вероятностный оперирует средними величинами, распределением вероятностей (вероятность значений в заданных интервалах). В ХХ веке было открыто множество вероятностных законов, и возникла дискуссия об их соотношении с динамическими законами. Эта дискуссия обострилась после создания квантовой механики, описывающей неопределённый и вероятностный характер физических характеристик микрообъектов. Вероятностный закон не может точно предсказать значение той или иной физической величины, а предсказывает её среднее значение; не может точно предсказать событие, а предсказывает его вероятность. Поэтому возникает ощущение неполноты такого знания, его приближённого характера. В частности, возникают вопросы о полноте квантовой механики: является ли статистическое описание микрообъектов единственно возможным? Существуют ли более глубокие динамические законы, описывающие движение микрообъектов, но скрытые за статистическими законами квантовой механики? Такие учёные как Н. Бор, В. Гейзенберг, М. Борн считали вероятностные законы основными законами природы, а квантовое описание микрообъектов полным и единственно возможным (соотношение неопределённостей Гейзенберга, принцип дополнительности Бора). При этом, не имея чёткой философской позиции, они делали вывод об индетерминизме микромира. Индетерминизм – это философское учение, отрицающее всеобщие закономерные взаимосвязи объективных явлений. Ошибка этих учёных в том, что они сводили детерминизм к его первой и ограниченной форме – к механистическому детерминизму и заявляли об отсутствии такой детерминации в микромире. Учёные, несогласные с такой позицией, объявляли квантовую механику неполной, а её знания промежуточными (А. Эйнштейн, М. Планк, Шредингер) (ЭПР-парадокс). Обобщая этот вывод, они переносили его и на все остальные вероятностные законы, считая их результатом неполноты наших знаний. Этот вывод в настоящее время также признаётся ошибочным. На самом деле, наличие вероятностных законов противоречит только механистическому детерминизму. Современный, вероятностный детерминизм не только признаёт их наличие, но и считает их основным типом законов. Вероятностный закон соответствует всем признакам объективного закона, как существенной, необходимой, устойчивой связи. А значит, распространённость таких законов доказывает всеобщую и закономерную взаимосвязь явлений, т.е. подтверждает детерминизм. Динамические законы – это идеализация реальных отношений, выделение из бесконечного множества условий отдельных существенных связей. Поэтому в чистом виде динамические законы нигде не реализуются. Даже для отдельных макротел невозможно точно описать начальное состояние системы. Поэтому с течением времени точность предсказаний уменьшается. Любой закон ограничен определёнными условиями. Но в реальности условия могут измениться, и закон не реализуется. В тоже время динамические законы не являются ошибочными. Ошибочной является их абсолютизация. Динамические законы применимы для описания реальных объектов, которые настолько близки к идеализированным объектам, что случайные отклонения величин ничтожно малы, и ими можно пренебречь. Такими объектами являются устойчивые системы из небольшого числа элементов и с ограниченным набором условий, существенно влияющих на систему (например, Солнечная система). Но большинство реальных объектов не отвечают этим признакам (например, погода на Земле). Поэтому применение динамических законов ограниченно. Вероятностные законы – это более глубокая, более общая и совершенная форма описания объективных связей. Все современные вероятностно-статистические теории содержат в качестве своего приближения соответствующие динамические теории. Например: квантовая механика и классическая механика, статистическая термодинамика и классическая термодинамика, микроскопическая электродинамика (электронная теория) и классическая электродинамика Максвелла и т.д. Открытия физики в ХХ веке заставили многих учёных сомневаться в верности принципа детерминизма. Но если бы мир подчинялся принципу индетерминизма, он был бы хаосом, в котором не было бы никаких законов и возможным было бы любое событие, любое чудо. Такой мир не поддавался бы научному познанию, т.к. наука познаёт законы. Новейшие открытия не опровергают принцип детерминизма, а расширяют его понимание. Дальнейшее развитие получили представления об объективности и всеобщности причинных связей, о наличии непричинных видов связи, об объективном содержании категорий «случайность» и «вероятность», о диалектике случайности и необходимости. Т.о. детерминизм остаётся одним их важнейших принципов философской и физической картины мира. edu-support
read more...