Джули Берстайн: 4 урока о творческом подходе

Все мы, чем бы ни занимались, периодически впадаем в ступор. Кризис настигает нас и мы не знаем, что делать дальше. Все мы сталкиваемся с проблемами, потерями, переживаниями и пределами возможного. И рано или поздно это нужно преодолеть и идти дальше. И в каждом деле. В любом. Есть хотя бы маленькая капля творчества, которая может помочь справиться с этими неприятностями, если посмотреть на них под правильным углом. Радиоведущая Джули Берстайн зарабатывает тем, что разговаривает с творческими людьми. Она делится с нами четырьмя уроками о том, как творить вопреки трудностям, сомнениям и потерям. Вы услышите советы от режиссёра Миры Наир, писателя Ричарда Форда, скульптора Ричарда Серра и фотографа Джоэла Мейеровица. На моём рабочем столе стоит маленький глиняный сосуд, который я смастерила ещё в колледже. Он слеплен в технике раку, созданной в Японии несколько веков назад для производства сосудов, используемых в чайной церемонии. Этому сосуду более 400 лет. Каждый из сосудов раку слеплен или сваян вручную из куска глины, и самым ценным в нём являются изъяны. Сосудам для повседневного употребления, как эта чашка, требуется от 8 до 10 часов обжига. Вот этот я достала из муфельной печи неделю назад — после обжига в печи требуется день или два, чтобы остыть. Раку, наоборот, — очень быстрый процесс. Действие происходит во дворе: нужно нагреть печь — за 15 минут она разогревается до 1 500 градусов. Как только растает глазурь внутри сосуда, вы увидите слабое сияние — выключайте печь, хватайте длинные металлические щипцы, доставайте горшок из печи и... Японцы сразу бы погрузили этот ярко-красный сосуд в раствор зелёного чая. Представляете, какой запах поднялся бы вместе с паром! Но мы в Штатах любим немного накалить страсти: мы бросаем горшок в опилки, опилки загораются, мы накрываем их мусорным баком, и оттуда начинает валить дым. Я возвращаюсь домой в одежде, пропахшей древесным дымом. Я люблю раку за возможность играть со стихиями. Я могу слепить сосуд из глины и покрыть его глазурью, но затем я должна отдать его во власть огня и дыма, и нет ничего прекрасней неожиданных результатов, таких, как этот узор из трещин, появляющийся из-за резкой смены температур. В течение минуты температура сосуда падает с 1 500 градусов до комнатной температуры. Раку — прекрасная метафора, описывающая творческий процесс. Во многих контекстах я нахожу конфликт между тем, что хочу держать под контролем, и тем, что нужно отпустить на волю случая. Это происходит, когда я готовлю новое радио-шоу или когда банально спорю со своими сыновьями-подростками. Когда я начала писать книгу о творчестве, я осознала, что должна пройти стадии процесса в обратном порядке: я должна была положиться на волю случая с самого начала, погрузиться в истории сотен художников, писателей, музыкантов и режиссёров. Когда я слушала их истории, я поняла, что творчество берёт начало в повседневности гораздо чаще, чем мы думаем, включая то, что происходит независимо от нашей с вами воли. Он должен был разбиться, но ничего не поделаешь. (Смех) (Смеётся) Это тоже доверие случаю — иногда задуманное получается, иногда нет — творчество берёт начало и из неудач. Нет более надёжного способа научиться чему-то, чем через истории, поэтому я расскажу вам историю о работе, об игре и о четырёх аспектах жизни, которые нужно принять, чтобы дать развиться своей творческой жилке. Первый аспект кажется очень простым для принятия, но только на первый взгляд — это внимание к окружающему миру. Многие творческие люди говорят о том, как важно быть открытыми, с готовностью принимать всё, что случается. Это непросто, когда в кармане у вас лежит светящийся прямоугольник, требующий к себе безраздельного внимания. Кинорежиссёр Мира Наир рассказывает о своём детстве в маленьком индийском городке. Город называется Бхубанешвар, вот фотография одного из храмов этого города. Мира Наир: В нашем маленьком городке было около 2 000 храмов. Мы всё время играли в крикет. Мы, в общем-то, выросли среди мусора. Но настоящим вдохновением, благодаря которому я выбрала свой путь и стала режиссёром, был бродячий уличный театр, приходивший в город. Я прибегала посмотреть на монументальную битву добра и зла, разыгрываемую двумя актёрами на школьной спортплощадке, без декораций, но с морем страсти, да и гашиша тоже — это было удивительно. Они разыгрывали легенды из Махабхараты и Рамаяны — священных книг, легенд, положивших начало всему, как считают в Индии. Насмотревшись джатры, уличных представлений, я знала, что не хочу оставаться в стороне от спектакля. Джули Берстайн: Разве не чудесная история? Вот перерыв в жизненной рутине: действие происходит на школьном поле, но в нём замешаны добро и зло, страсть и гашиш. Мира Наир была лишь ребёнком, наблюдавшим за представлением с тысячами других людей, но она была готова. Она готова была загореться от полученной искры, и это стало началом, как сказала она сама, её пути как признанного режиссёра. Итак, готовность пережить опыт, который может вас изменить, — это первое, что вам нужно развить в себе. Творческие люди любят говорить о том, что самые пронзительные их работы являются плодами самых сложных периодов жизни. Романист Ричард Форд рассказывает о детском недостатке, с которым он до сих пор продолжает бороться. У него тяжёлый случай дислексии. Ричард Форд: Я с трудом учился читать, закончил школу, практически ничего не читая свыше обязательного минимума, и до сих пор не могу читать про себя быстрее, чем читаю вслух. Но в моём случае дислексия дала и добрые плоды, потому что, когда я наконец смирился с тем, как медленно у меня получается читать, я постепенно начал ценить языковые характеристики и особенности предложений, находящиеся за пределами смысловых аспектов языка: синкопа, звучание слов, то, как выглядят слова, как обрываются параграфы, где заканчиваются сроки. Я не настолько страдал дислексией, чтобы не быть способным читать. Я просто читал очень медленно, и читая, подолгу задерживаясь на отдельных предложениях, я изучил неочевидные качества языка, которые помогают мне писать одно предложение за другим. ДБ: Невероятно. Ричард Форд, лауреат Пулитцеровской премии, говорит, что дислексия помогла ему писать. Он должен был принять эту проблему — я нарочно употребила слово «принять». Не преодолеть дислексию, а научиться с её помощью. Он должен был научиться слышать музыку языка. Ещё творческие люди говорят о том, что достижение границ своих возможностей, замашки на невозможное для себя, помогают им найти собственный голос. Скульптор Ричард Серра рассказывает о том, как, будучи молодым художником, он считал себя живописцем и жил во Флоренции после окончания университета. В то время он поехал в Мадрид и пошёл в музей Прадо посмотреть на картину испанского живописца Диего Веласкеса. Это картина «Менины», написанная в 1656 году, — портрет маленькой инфанты и её фрейлин. Посмотрите за плечо юной белокурой принцессы — вы увидите зеркало и в нём отражение родителей, короля и королевы Испании, которые стояли приблизительно там, где стоите вы, рассматривая картину. По своей привычке Веласкес нарисовал на картине самого себя. Он стоит слева, держа в одной руке кисть, а в другой — палитру. Ричард Серра: Стоя перед картиной, я осознал, что Веласкес смотрит на меня, и подумал: «Вот как, я — сюжет этой картины». И ещё я подумал: «Я никогда не смогу нарисовать подобное». Я в то время использовал хронометр и рисовал случайные квадраты... просто так, и не получал никакого результата. По возвращению, я выбросил все мои картины в реку Арно и решил, что начну баловаться. ДБ: Ричард Серра говорит без обиняков, что вы, возможно, зашли не туда. Он увидел картину художника, который умер 300 лет назад, и понял: «Я так не смогу». Тогда Ричард Серра вернулся в свою флорентийскую студию, собрал всё, что он создал до этого, и выбросил в реку. В тот день Ричард Серра распрощался с живописью, но не распрощался с искусством. Он переехал в Нью-Йорк и написал список глаголов: скручивать, сминать, сворачивать — более сотни подобных слов, и, говоря его языком, начал баловаться. Он применял эти действия к разным материалам. Он брал большой лист свинца, скручивал его и раскручивал. Он повторял то же самое с резиной. Когда он дошёл до глагола «поднимать», он создал это — экспонат Музея Современного Искусства. Ричарду Серра пришлось отказаться от живописи, чтобы заняться экспериментами для удовольствия и создать творения, сделавшие его известным: гигантские изгибы металла, для восприятия которых требуется время и движение. В скульптуре Ричард Серра смог сделать то, что ему не удалось в живописи — он сделал нас сюжетами своего искусства. Итак, переживания, трудности и собственные ограничения — всё это нам нужно принять, чтобы дать волю своему творчеству. Четвёртое, с чем нам придётся жить, и самое сложное — это принятие потери, старейшего и наиболее постоянного из человеческих переживаний. Чтобы творить, мы должны ступить в пропасть между происходящим в мире и надеждой на лучший мир; смотреть, не опуская глаза, на отверженных, несчастных, на войну и на смерть. В этом месте непросто находиться. Учитель Паркер Палмер называет его «трагической пропастью», трагической не в смысле «печальной», а в смысле «неизбежной». Мой друг Дик Нодел говорит: «Играйте на напряжении, как на скрипичной струне, и получите что-то прекрасное». Напряжением наполнены работы фотографа Джоела Мейеровица, который в начале карьеры стал известен благодаря уличной фотографии, пойманным моментам уличной жизни, и благодаря чудесным пейзажам — фотографиям Тосканы, Кейп Кода, фотографиям света. Джоэл — житель Нью-Йорка и его студия много лет находилась в Челси, из неё открывался прекрасный вид на центр города, на Всемирный Торговый Центр. Он фотографировал эти здания в разном свете. Вы знаете, что случилось дальше. 9 сентября Джоэла не было в Нью-Йорке. Он был за городом, но немедленно вернулся и помчался к месту разрушений. Джоэл Мейеровиц: Как любой другой прохожий, я стоял за цепной оградой на улице Чамберс и Гринвич и не видел ничего, кроме дыма и мусора. Я навёл фотоаппарат, чтобы присмотреться, увидеть хотя бы, есть ли там на что посмотреть, и тут полицейский, женщина-полицейский, толкнула меня в плечо и сказала: «Не снимать!» Сильный толчок как будто пробудил меня — наверное, так было задумано. Я спросил её, почему нельзя снимать, она ответила: «Это место преступления. Фотографировать запрещено». Тогда я спросил её: «А если бы я был представителем прессы?» Она сказала в ответ: «Оглянитесь» — за моей спиной на расстоянии квартала на пятачке сгрудились представители прессы. Я спросил: «Когда их пустят к месту?» Она ответила: «Скорее всего, никогда». Когда я уходил, у меня в голове прояснилось, скорее всего, из-за толчка — я воспринял его как своего рода оскорбление. Я подумал: «Если не останется фотографий, то не останется следа события. Нам нужен след». Ещё я подумал: «Я сохраню этот след. Я придумаю способ подобраться ближе, потому что я не хочу, чтобы история исчезла». ДБ: Он смог. Он нажал на все доступные рычаги и получил пропуск в то место, где был Всемирный Торговый Центр. Там он фотографировал практически каждый день на протяжении 9 месяцев. Эти фотографии сегодня воскрешают воспоминания о пропахшей дымом одежде, в которой я вернулась в тот вечер домой. Мой офис находился в нескольких кварталах. Но некоторые из этих фотографий прекрасны сами по себе и мы задумываемся, сложно ли было Джоэлу Мейеровицу создать такую красоту из хаоса? ДМ: Знаете, это было уродливо, потрясающе, трагично, ужасающе — всё вместе. И ещё это было, как в природе, выдающееся событие, превратившееся в конце концов в груду обломков. И как любые руины, возьмите, например, руины Колизея или какого-нибудь собора, они обретают новый смысл со сменой погоды. Иногда я приходил на место после полудня, и свет становился розовым, и воздух наполнялся дымкой, а я стоял посреди мусора и ловил себя на том, что восхищаюсь неизменной красотой природы, и тем, что со временем природа затягивает рубец. Время не останавливается, и события меняются в перспективе. Всё дальше и дальше тот день, и свет и смена сезонов притупляют боль. Не то, чтобы я был романтиком, я — реалист. Реальность в том, что Вулворт-билдинг окутан поднимающимся от развалин дымом, который становится похож на тонкую штору, скрывающую театральную сцену; он розовеет, у подножия здания работают поливалки, загораются вечерние огни, вода кажется ядовито-зелёной в свете натриевых ламп, и я думаю: «Бог мой, разве такое придумаешь нарочно?» Но вот он, факт: я на месте, место выглядит так, я должен сделать снимок. ДБ: Я должен сделать снимок. Эта срочность, эта необходимость действия делают рассказ Джоэла таким ярким. Я недавно встретилась с Джоэлом Мейеровицем и сказала ему, как я восхищаюсь его одержимостью, той решимостью, с которой он преодолел все бюрократические преграды, чтобы работать. Он рассмеялся и сказал: «Я упрям, но важнее всего то, что я — убеждённый оптимист». Когда я рассказывала эти истории впервые, кто-то из публики поднял руку и сказал: «Все эти творцы говорят о своей работе, а не о своих произведениях искусства, и это заставило мне задуматься о моей работе и её творческой составляющей, хотя я и не человек искусства». Он прав. Все мы сталкиваемся с переживаниями, проблемами, пределами возможного и потерями. Каждому из нас необходимо творчество, неважно, учёные мы или учителя, родители или предприниматели. На прощание я хотела бы оставить вам ещё одну фотографию японского чайного сосуда. Он находится в галерее Фрира в Вашингтоне. Ему более ста лет, и на нём до сих пор видны следы пальцев лепившего его гончара. Но так же заметно, что этот сосуд разбился в какой-то момент своего столетнего существования. Тот, кто склеил его заново, не стал прятать трещины; вместо этого он подчеркнул их с помощью золотого лака. Этот сосуд, разбившись, стал красивее, чем был в самом начале. Можно смотреть на его трещины и видеть в них историю собственной жизни, циклы созидания и разрушения, принятия решений и воли случая, собирания осколков и создания нового. ted