Филипп Соллерс: "Потому что общество не хочет литературы"

...В Китае искусство войны издавна стояло в одном ряду с искусством врачевания или с литературой и поэзией. Этот отрывок о военной стратегии может интерпретироваться и как стратегия искусства жить. Вообще китайцы всегда были замечательными стратегами. Мао Цзэдун — который, разумеется, был преступником — тем не менее остается величайшим стратегом, в отличие от Сталина, который был бездарен в данном отношении: всем известно, к каким провалам привела его политическая стратегия во время войны…. То же самое Гитлер. Были, конечно, и на Западе гениальные стратеги. Например, Клаузевиц, проанализировавший войны Наполеона; если бы его читали, то не повторяли бы тех же ошибок — не пытались завоевать Россию. Гитлер совершил грубейшую, непростительную ошибку. Напротив, если вы ведете войну по китайской стратегии (долгие походы и тому подобное), то это приводит вас к ряду побед. Реймон Арон написал в свое время диссертацию об искусстве войны, так вот, он считает, что после Клаузевица было два великих первооткрывателя в этом деле — Мао и Лоуренс — война в пустыне, герилья… Литература — это тоже своего рода война. Война, которую ведет человек, стремящийся утвердить свою точку зрения вопреки всему и вся. ...литературное творчество может восприниматься двояко: можно писать для себя, ради самовыражения (крайняя форма — дневник), либо писать для других (крайнее проявление — журналистика). ...общество не хочет литературы.Она ему мешает, подобно человеку, который во время игры вдруг открывает все карты. Не существует общества, для которого искусство было бы желанным. Это все неправда, ложь. С тех пор как Бог умер, его место заняло общество, а в нем должен править порядок; все должно идти на пользу обществу, и тогда, естественно, искусство как таковое подменяется социологией. И если то, что вы делаете, приемлемо с точки зрения общества, то вы «социологический» писатель, из которого рынок выжимает все соки, а затем вы­брасывает. Так что на сегодняшний день значительных писателей очень мало. Есть, конечно, Мишель Уэльбек — у него замечательный талант рассказчика. Есть и еще ряд малоизвестных имен (я, впрочем, мог бы их назвать), о которых узнают лет через десять. Они есть, но мы сейчас находимся на опасной дорожке, переживаем опасный переходный период. Тропик Рака. Так или иначе, сейчас создается много пустой литературы. Каждый год выходит до 600 книг. Из этих 600 выживают две-три, не больше. Если проанализировать прошлогодние книги или те, которые выйдут в этом году, то можно назвать книгу Паскаля Киньяра11 , книги Ле Клезио,12 Модиано13 и т.п. — при этом вы скоро заметите, что вам постоянно встречаются все те же шесть-семь имен, не более того. Это любопытно, потому что, окажись вы в Париже 20—30-х годов, таких имен было бы не шесть, а все тридцать. Так что опустошение пока продолжается, однако по законам диалектики оно породит обратный процесс. И это логично… — То, что сейчас любой может с легкостью издать свою книгу, это плохо? — Да, плохо. Как ни странно, принято думать, что литература — это такой вид искусства, которым может заниматься первый встречный. А ведь и вправду, все способны писать книги. Поэтому-то я все больше восхищаюсь музыкантами, ведь в музыке почти невозможно сплутовать. Если вы вышли на сцену, чтобы, скажем, сыграть сонату Моцарта, не умея этого делать, то это всем будет видно. Между тем ничто не мешает вам взять да и написать роман. Вообще, поводом для мошенничества может стать все что угодно: живопись может превратиться в своего рода инсталляцию, — я знаю не­- мало художников, которые вовсе не умеют рисовать. Да и скульпторы сейчас могут выделывать все что угодно, не создавая при этом настоящего искусства. А вот в музыке (а XVIII век — исключительно важный период в развитии музыки, и я говорю об этом в книге о Моцарте) сплутовать невозможно: либо вы умеете играть, либо нет. Литература — это такое же искусство, как и музыка. Оно не может возникнуть просто так, само по себе, вырасти из тайников души. Это действительно искусство, умение. Вы либо владеете им, либо не владеете. — Значит, этому в принципе можно научиться? — Этому нельзя научиться, но это можно развить в себе. В том и ужас, что этому нельзя научиться. Нельзя научиться поэзии. Можно только упражняться, совершенствоваться. Связь человека с языком — связь первичная, исконная. Либо она есть и ее можно совершенствовать, либо ее нет. ...Несколько лет назад мы с друзьями разослали «Озарения» Рембо по адресам самых крупных французских издательств, в том числе и в издательство «Галлимар». Разумеется, мы послали их не под именем Рембо. И не расположили по порядку. Мы просто послали рукопись — текст «Озарений». Все без исключения отказались его печатать. А между тем отмечаются памятные даты Рембо, повсюду фотографии Рембо, фильмы о Рембо, разговоры о Рембо и Верлене и т.д. и т.п. Меня интересует следующее: что же было написано? почему это не читают? откуда берутся все эти фильмы (например, фильм Феллини) и легенды, которые не имеют ничего общего с действительностью? На это есть много причин, и это любопытно, так как наводит на мысль о том, что люди сейчас вообще не читают или читают очень поверхностно, «по диагонали», как будто у них нет больше нейронов или атрофировалась умственная мускулатура для чтения. Они делают вид, что читают, но на самом деле вовсе не читают. А если они не читают или, по выражению Вольтера, читают только глазами, то воцаряется самая настоящая умственная тирания, ведь критическое мышление, умение сравнивать, чувство исторической истины развиваются именно в процессе чтения; прекратите читать — и вы попадете в социальное рабство. — Но ведь после того, как реальный писатель создает текст, этот текст как бы отделяется от него и начинает жить своей жизнью, не так ли? А персонаж мифологизируется… — Да, но это ложная жизнь! Подлинная жизнь — это то, что он написал. Встреча между мифом о Дон Жуане и Казановой имеет совершенно конкретное название: это опера Моцарта «Дон Жуан», поставленная в Праге в 1787 году. Казанова и Моцарт приезжают в Прагу, и там происходит их встреча. А два года спустя Казанова решает сесть за мемуары. Так что это удивительная историческая встреча. Жаль, что в гостинице, где она проходила, не было записывающих устройств. Вот бы послушать! Они, конечно, говорили по-итальянски (Казанова плохо знал немецкий). Эта встреча многое объясняет. Например, почему именно с этого момента моцартовская обработка мифа принимает совершенно другое направление, и вообще, почему Моцарт написал эту оперу (она, кстати, дорого ему обойдется: он потеряет имя и умрет в нищете). А между тем два года спустя, в 1789 году, Казанова сядет за мемуары, удивительным образом предвосхищая грядущие события, ясно осознавая, что вся эта эпоха вскоре исчезнет… Впрочем, поначалу он отнесся к революции весьма благожелательно, так как давно было ясно, что старая система себя изжила. Однако после террора — нет. Не говоря уже о Наполеоне… Но тут, в 1798 году, Казанова умирает. Еще более чужда ему Европа, втянутая в губительную авантюру, получившую губительное же завершение в России… На смену революции приходит контрреволюция, а затем мы получили тоталитарные режимы, например нацистский, крушение и опустошение Европы, — надеюсь, вы со мной согласны. Однако, чтобы добиться взаимопонимания в этих вопросах, нужно преодолеть горы предрассудков, ложных представлений об истории, об искусстве, об обществе. Полностью читать тут